Страда и праздник - [38]

Подбельский нахмурился.

— А вот теперь преувеличиваешь ты, Аня, — сказал. — В коллегии с двумя питерцами, Кадлубовским и Любовичем, отношения у меня вполне нормальные. Семенова при всей его строптивости можно терпеть, он дело знает. А вопрос с Рябчинским я ставлю просто: или я, или он — и думаю, что останусь я. Это первое. Второе — Ревцекапотель. С ним я заодно, или он со мной, как хочешь. И потому я смело жду Всероссийский съезд, профсоюз после него будет уже полностью наш. Чиновники? Ну так им недолго куражиться, коль есть охота. Ты не забывай, что я теперь не при ведомстве, как был прежде, я возглавляю комиссариат. Министра они слушались? Боялись? Ого-го! Попробовал бы кто-нибудь даже подумать, что министр мало что соображает в их деле! Наконец, ученые. Ты спрашиваешь, откуда я их возьму… Боже мой, да ты только подумай, сколько людей со светлыми головами откликнется, если предложить средства для осуществления их проектов… Я в комиссариате открыл один шкаф, а он битком набит папками с разного рода изобретениями, и на папках даты: восьмой год, десятый, двенадцатый. И их никто даже не развязывал! И в Москву притащили явно по ошибке, узнали бы, что в папках, так и бросили бы там, в Петрограде, на Офицерской, во дворе старого министерства. Ерунды, конечно, много, только ведь можно и разобраться. Я, допустим, назову тебе одну фамилию: профессор Коваленков. Она, конечно, ничего тебе не скажет, а я вот заявляю, что это удивительный специалист по телефонии и идеи у него славные. Он, представляешь, разрабатывает передачу человеческого голоса по проводам на большие расстояния…

— Но ведь телефон уже есть.

— Есть-то есть. Только у него не совсем телефон, а живая, озвученная газета, которую мы можем по проводам донести из единого центра в каждый дом, клуб, в каждую квартиру. Слушать станет не один, а многие, голос на всю комнату. Представляешь? Коваленков написал об этом объемистый труд…

— И ты нашел его в том замечательном шкафу, который по ошибке привезли из Питера, — с улыбкой вставила Анна Андреевна.

— Нет уж, тот шкаф я решил пока не трогать. Профессор сам пришел ко мне, потому что верит в Советскую власть, в ее намерения и в меня, народного комиссара.

Анна Андреевна поднялась со стула. Лицо ее было добродушным, как бы озаренным той, прежней улыбкой. Она оглянулась на стенные часы, сказала:

— Я тоже верю в тебя, но времени, между прочим, первый час, и твой рабочий день, надо полагать, закончен. Считай, что половину своего доклада на съезде ты со мной сегодня отрепетировал.

Анна Андреевна подошла к окну, щелкнула шпингалетом и распахнула створки, впуская в комнату тихую прохладу апрельской ночи.

Подбельский с силой развел руки в стороны, потянулся.

— Да, на сегодня хватит. Что-то я, правда, размечтался. А мне на съезде говорить о прозе жизни — о нормировании труда, об оплате. Эдак просижу до утра и потребую себе прибавки к жалованью, — он раскатисто засмеялся. — Представляешь?

4

Съезд начал заседать в последних числах апреля. Открыл его Кадлубовский, председателем избрали Любовича, тоже большевика. В папках лежали заранее заготовленные проекты резолюций, но всем уже было ясно, что съезд покатился по иной, какой-то своей дорожке и надеяться на легкий исход дебатов преждевременно.

Члены временного Цека, Ревцекапотеля, ставшие инициаторами создания нового, пролетарского союза и созыва первого его съезда, еще в период регистрации делегатов поняли, что у них не так-то много сторонников — слишком поздно было сделано заявление о том, что съезд собирается на платформе «Вся власть Советам» после выборов делегатов на местах. Иннокентий Халепский с унылым лицом стоял возле стола, где отмечались приехавшие, потом срывался с места, бежал искать Кадлубовского.

— Какая платформа! Да там врагов Советской власти полно!

Кадлубовский в обсуждение не вступал, хмурился; он тоже понимал, что схватки не миновать.

И точно: с первых же заседаний против фракции большевиков, основу которой составили члены Ревцекапотеля, сколотился блок: к левым эсерам примкнули анархо-синдикалисты и беспартийные, а «левые», не скрываясь, вели борьбу с большевиками по всем пунктам повестки дня. Блоку помогали правые эсеры, кричали, что съезд явно политический, а должен быть профессиональным.

Доклад Подбельского, впрочем, слушали со вниманием, молчаливо принимая все, что он говорил о новой системе оплаты труда, об улучшении условий жизни почтовиков. И внезапно — буря, взрыв. Это когда нарком сказал, что ведомство отныне управляется Советами рабочих и крестьянских депутатов, что этот принцип единственно правильный для Советской России.

«Левые» несколько раз покидали заседания, грозили полным разрывом, но возвращались вновь, чтобы продолжить дебаты. И это в то время, когда касса союза и все его дела находились еще у сидевшего в зале Кинга, когда было достаточно нескольких голосов, чтобы съезд выразил свое несогласие с декретом СНК и тем самым открыто противопоставил себя правительству.

Ревцекапотель заседал ночами. Предлагали разогнать съезд, но Подбельский удерживал: подождите. А сам нервничал, было неприятно за свою самонадеянность, за то, что так уверенно обнадежил Ленина, будто декрет СНК непременно одобрят все без исключения служащие.