Стожок для несуществующей козы - [13]

— Глупый какой жэншчин! — загоготал он. — Будешь со мной спать, никакой протечка не будет! Еще сам придешь!

Она сделала вид, что ничего не слышала. Могла бы по физии мокрым полотенцем, но стройка-то не закончилась еще.

Течение жизни временно не радовало. Газон был безнадежно затоптан и присыпан цементом. Упавший забор приделали криво. На розах паслись тли, а яблони сердито топорщили засохшие сучья. За забором то и дело возникала хитрая рожа Саида. Но с судьбой следовало побороться, абсурдную реальность преобразовать в литературное произведение — обсмеять, переформулировать, а потом выровнять крен. Опрыскивая кусты «Интавиром», Леля бормотала себе под нос:

Гастарбайтер, в припадке тоски

оторвав две заборных доски,

любовался в дыру,

как в саду поутру

королева стирает носки.

И не то чтобы все сразу сгармонизировалось, но теперь Леля убедилась, что самый дешевый антидепрессант — это лимерик.

А Мустафа когда улыбался, то становился похож на смышленую обезьянку.

На этот раз появился с пилой и радостно объявил:

— Пришел твой сад чистить. Я агроном был, в обрезке толк понимал. Сама почему не обрезаешь? Дерево ласку любит.

Он возился полдня, и от яблонь осталась половина. Спилы аккуратно замазал по-азиатски глиной, отмахнувшись от предложенного садового вара. Сухих стволов не было жалко, но обрубки торчали как-то слишком уж инфернально. У любимой антоновки из трех стволов остался один.

— Не волнуйс, твой дэрево живой будет! — успокаивал Мустафа.

— Сколько я вам должна? — спросила Леля.

— Не мне! — заволновался экс-агроном. — Дэньги Саиду, сам решит. Не имею права, это он бригадир.

— Ну, дурни! — ликовала из-за парника Валентина, делясь радостью с Федором. — Он ей яблони обрезал по-таджикски, а в нашем климате такое не пройдет! Все засохнет! А глину наши осенние дожди размоют! И даже цену не зная, идиотка, согласилась! А еще книжки пишет!

В конце вечерней улицы показалась энергичная фигура, взметающая пыль цыганской юбкой, — за плечами мешок и гитара, в руке что-то вроде посоха. Леля заподозрила, что гостья к ней. Так и есть — Петрова, кто ж еще!

С Петровой они познакомились сто лет назад, еще в университетской литстудии. Та писала причудливо — по-мужски резко, но по-женски эмоционально. Крепко писала, но оставалась в литературе маргиналкой — хорошего поэта «назначает» референтная группа, то есть поэтическая общественность. Нынешней общественности не нравились серьезные тексты — стало быть, прижизненная слава подруге не светила, но она и не огорчалась особо. Энергия в ней кипела десятикратная — общаться подолгу было бы слишком горячо. Подолгу, впрочем, никогда и не получалось — она могла исчезнуть с горизонта на несколько лет, чтобы вдруг материализоваться в самый неожиданный момент. Как сейчас.

— Привет! — несентиментально пробасила Петрова, сбросила рюкзак на ступеньки и уселась рядом. Красота ее была бесспорной, но какой-то мифологической — богиня-мать или, в крайнем случае, валькирия. Сочетание монументальности с пассионарностью отпугивало мужчин, которые вокруг Петровой менялись постоянно, иногда даже оставляя ей на память детишек — их в сумме образовалось трое. Впрочем, чада уже выросли и материнского присутствия не требовали. Леля смотрела на нее с явным удовольствием — это был прекрасный в своей завершенности образ, включая грациозную шею, тяжелые крестьянские руки и изящные ремешковые сандалии сорок первого размера.

— Это тебе! Нашла по дороге. Пригодится в хозяйстве, — протянула Петрова посох, оказавшийся вполне еще крепким черенком от лопаты.

В рюкзаке приехали картошка, помидоры и бутылка водки. Везти на дачу картошку было совершенно нелогично, но очень своевременно — не у Валентины же одалживаться! Хозяйственная Петрова перевела дух, быстренько все почистила, сварила и нарезала — видимо, не терпелось скорее взять гитару. Стихи она исполняла душевно, на собственную музыку — весь Серебряный век, а заодно и некоторых друзей, включая Лелю.

Так и сидели — в летней кухне, над незапотевшими стаканчиками, потому что водка в дороге нагрелась, а охлаждать было некогда, и Петрова, то и дело прихлебывая, пела так вдохновенно, будто слушал ее весь Большой зал консерватории. Леля ценила в ней особую красоту творческих женщин, до которой дозревают только к пятидесяти, да и то не все — бездонные зрачки, разрозовевшиеся щеки, пряди, выбившиеся из тяжелого узла, серебряный браслет с черными камнями. Она была уже не здесь и уплывала в нездешность все дальше, чистый голос оттенял в знакомых строках множество тайных смыслов, но на Мандельштаме она все-таки дала петуха. Леля отцепила ее от балалайки и потащила в сумеречный сад. Цветы пахли одуряюще, как перед грозой.

— Классно тут у тебя! — удивилась, очнувшись, Петрова. — Ты все сама, что ли? Розы — это правильно, их аромат отгоняет враждебные субстанции, одолевающие слабых духом!

Она запуталась в юбке и чуть не упала. Розовый шип выдрал клок черного кружева, и оно теперь волочилось сзади, как хвост. Леля вспомнила чей-то давно слышанный рассказ о том, что у настоящих женщин есть подземные хвосты — и если так, то у Петровой он, вероятно, был длиной в морскую милю. Валькирия все-таки напилась, и дальнейшие речи ее сделались темны и непонятны. Ночевать в доме она наотрез отказалась, предпочтя топчан в кухне и старую телогрейку.