Стойкость - [6]

— Ключ? Не дам ключа! — заостренная римская боро­денка взъерошилась нервно и грозно.— Шляться, по но­чам шляться? Коммунистка!

В глубине соседней комнаты, словно стон оборванной струны,— вздох, а вслед за вздохом — беспомощно, по­корно, извинительно:

— Леня, вы опять, Леня? Ах, у меня голова, голова развалится!

Из-под серого платка выбились волосы, глаза наполнились злой и упрямой решимостью, и черты этой же реши­мости легли на лице, в углах губ.

— Вы что? Хотите, чтоб я вовсе не приходила? Я могу не приходить, мою комнату займут по ордеру. Это будут те приятные соседи, о которых так часто говорит мать. Могу не приходить.

Возмущение отца не имело границ, и тяжело было ему сдержать его в постаревшем, слабом теле. Возмущение нашло выход в издевательской тираде. Брызгая слюной, отец прохрипел на одном выдохе:

— К этому рыжеволосому пойдешь, к этому выродку, к этому поганцу, который смешал с грязью свое имя, дан­ное ему отцом? — речь шла о Станиславе Юткевиче, отца которого Левон Пилипович видел на императорской сце­не в пору, студенческой своей юности.— И еще никто не доказал, что это недоразумение в рваной шинели — сын великого Юткевича! Никто, слышишь, никто!

— Я иду на дежурство. Дайте мне ключ.

— На дежурство! — Ключ стукнул о пол возле Таси­ных ног.— Нет на вас Белова. Он отучит вас, он отучит...

И позднее, когда непослушная дочь, грохнув дверью, стремительно выбежала из комнаты, когда, успокоенная валерьянкой, притихла жена, Левон Пилипович, держа в руке подсвечник с оплывшей свечой, все еще стоял перед портретом Бонапарта, туго затянутым в позолоченную раму.

— Так-с, император,— иронически шептал Левон Пи­липович, допуская фамильярность в разговоре с короно­ванной особой.— Иные времена, иные законы, батенька. Дети вышли из послушания, ваше императорское величе­ство... Это... скверно... Будь сейчас твое время, батенька, твое время...

Именно в это время волей человека, за спиной кото­рого стоял английский и французский капитализм и выси­лись тени великих командоров, который бредил славой нового, на сей раз российского Наполеона, волей этого че­ловека — те, над кем прозвучал приговор человечества, те, кто лишил себя права носить имя Человека, те, которые утратили все и не приобрели ничего, кроме исторического права на гибель, стремились сомкнуть клыки на горле страны.

Правду говоря, наполеонов было многовато. И когда Кирилл Романов, потягивая напитки французских кабач­ков, расхваливал довоенную русскую горькую в бутылках с красной головкой, когда Кирилл Романов, надевая свой мундир, перед зеркалом репетировал величавость своих будущих императорских жестов, эти люди жаждали обре­сти право на императорскую жестикуляцию погромами и грабежами, пожарами и насилием — исконными действия­ми зверья.

Наполеоны пришли с севера — английским десантом в Белом море, с юга — французским десантом в море Чер­ном, наполеоны объявились в рядах вооруженных полчищ в Сибири, на Украине, в Белоруссии; наполеоны распоря­жались людьми, оружие для которых предоставили круп­пы всех стран.

Губернский город, расположенный в трехстах кило­метрах от Крушноярска, в котором царит сейчас ночь и по центральной улице спешит домой попрощаться с женой военком Грай, единственный спутник которого ветер-до­броволец,— губернский город уже сутки занят отрядами генерала Белова. Боя почти не было. О наступлении отрядов Белова узнали в городе неожиданно: с ближай­шей станции примчалась дрезина, перепуганный и уста­лый железнодорожник только и успел прокричать с нее:

— Я один вырвался! Эшелон идет, эшело-он! — и впал в забытье.

И тогда выяснилось, что город окружен, что перереза­ны телефонные провода. Когда ж измученный и перепу­ганный железнодорожник пришел в себя, от него узнали;

— Наши успели рельсы разобрать, задержали их в Осиновке...

Тем временем генерал Белов отдал приказ, чтобы часть людей окружила город. Эвакуировавшиеся красные едва пробились через кольцо белых, кольцо, замыкавшееся во­круг города. Красные эвакуировались в северо-западном направлении, а Крушноярск оставался на юге губернии, оставался на произвол судьбы.

Не случайно торопилась Тася в свой уездный комитет, и Грай так и не дошел до дома, красноармеец догнал его у самого крыльца.

— Вас вызывают в комитет, товарищ командир.

— Я только что оттуда.

— Неотложные дела, товарищ командир.

Красноармейские части ждали приказа.

В предутреннем мраке город проснулся внезапно, в предчувствии близкой беды, проснулся в испуге. От соседа к соседу — стук в оконце:

— Вставайте, Павел Карпович.

— Что, голуба, пожар? — появлялась за мутным стек­лом помятая борода.

— Хуже, Павел Карпович! Бумага расклеена, читают все читают. Поднимайтесь, Павел Карпович.

Сон улетучился мигом. Выстроились в очередь. Щури­ли глаза, читали шепотом, из уст в уста неслось то украд­кой, то вслух:

— Мобилизация!

И всякое слышалось в этом пересказе — и тревога, и радость, и надежда на светлый день. А павлы карповичи были довольны: трудовую повинность-то их, батенька, того... в трубу... хе-хе!.. в трубу.

В комитетском помещении полным-полнешенько. С третьей смены прибежал деревообработчик, густые опил­ки на куртке еще пахнут смолой и работой. Разговаривает он громко, спокойно — деловитость и озабоченность слыш­ны в голосе: