Стоящие у врат - [50]

— Итак, — отец Серафим снял очки, протер их платочком и вновь надел. — Пастор Гризевиус сказал мне, что вы меня искали и что вас интересует недавно умерший господин Макс Ландау. Он утверждает также, что вы ведете нечто вроде расследования, поскольку обстоятельства смерти господина Ландау не совсем обычны. Это действительно так?

— Да.

— Как печально, — прошептал отец Гризевиус. — Я очень хотел посмотреть его работу. По рассказам господина Ландау у меня сложилось впечатление об очень интересном и совершенно новом подходе к этому творению Шекспира и мне очень хотелось сравнить это представление с самим спектаклем. Боюсь, мне это уже не удастся… — он замолчал и опустил голову. Холберг коротко взглянул на меня и едва заметно пожал плечами.

— Простите, — сказал отец Серафим, поднимая голову, — но пастор упомянул о не совсем обычных обстоятельствах смерти. Что он имел в виду?

— Режиссер Ландау был убит, — сказал г-н Холберг. — Ударом ножа прямо в сердце, сразу же после спектакля, в котором он играл роль Шейлока.

На лице священника отразилась искренняя боль.

— Убит… — прошептал он. — Боже милосердный, убит… Но это ужасно… — его седые брови (еще одно второстепенное отличие от пастора — у того брови казались редкими пучками выцветших волос) сошлись на переносице. Он снял очки и вновь их протер, хотя, на мой взгляд, это было излишним — стекла более не нуждались в чистке. — Ну конечно, я слышал об этом… Почему же вы не задаете вопросы? Я готов отвечать, господин… господин? — он вопросительно взглянул на Холберга.

— Меня зовут Шимон Холберг, — представился бывший полицейский. — А это мой помощник, доктор Иона Вайсфельд. Как часто вы общались с Максом Ландау — я имею в виду здесь, Брокенвальде?

— Не очень часто, — ответил отец Серафим. — Видите ли, господин… э-э… господин Холберг, я ведь знал его еще до войны, по Вене. Он приезжал несколько раз, иногда — привозил свои постановки, а иной раз — просто так, мне кажется, Вена его завораживала… — отец Серафим замолчал, потом счел необходимым пояснить: — Разумеется, старая Вена, донацистская. Впрочем, нацистскую Вену он не застал, но и те изменения, которые господин Ландау наблюдал в свой последний приезд, девять лет назад, не могли его радовать. Как не могли они радовать ни одного нормального человека.

— Именно в тот, последний приезд, господин Ландау крестился? — спросил Холберг. — Вы ведь крестили его?

— Да, это так, — отец Серафим вздохнул. — Мне кажется, я совершил ошибку. Одна из моих духовных дочерей… Упросила меня побеседовать с господином Ландау. Он говорил очень экзальтированно, очень страстно — о своей вере, о поисках духовного пути. И сказал, что хочет принять крещение по католическому образцу… Он показался мне искренним, возможно, и был таким. Во всяком случае, сам считал свое решение искренним. Но, как мне стало казаться уже здесь, он не пришел к Христу. Мало того, мне кажется, он стыдился своего христианства — в наше время антиеврейских гонений он вдруг начал считать свой шаг предательством. Хотя, как видите, нацистов нисколько не интересуют религиозные взгляды. Кровь — вот что стало определять! Еврейство по крови — а там можете быть хоть католиком, хоть иудеем, хоть язычником… Собственно, вы обо всем этом знаете не хуже меня. Словом, став католиком в тридцать четвертом году, при моем участии, — здесь, в Брокенвальде он не ходил к причастию и не желал исповедоваться. Да он и в Вене, девять лет назад, вел себя… — отец Серафим покачал головой. — Помню, тогда произошел скандал. Одну из газет — кажется, «Театральную Вены» — венские нацисты обвинили в том, что она развращает общество и традиционную австрийскую культуру. И, разумеется, причиной этого назвали еврейство главного редактора — Карла Бакштейна. А г-н Бакштейн несколькими годами ранее крестился. И теперь не нашел ничего лучшего, как опубликовать факсимиле своего свидетельство о крещении на первой странице «Театральной газеты». Это лишь добавило масла в костер скандала. Господин Ландау по этому поводу громогласно заметил, что, на месте нацистов, опубликовал бы на первой странице фотографию детородного органа господина Бакштейна — как доказательство того, что никакое крещение не нарастит еврею крайнюю плоть… — отец Серафим осуждающе поджал губы. — Это было сказано публично и, к тому же, несправедливо. Фактически, в такой вот грубой форме господин Ландау поддержал нацистов. Хотя, безусловно, и господин Бакштейн повел себя глупо — с этой публикацией. Впрочем, его убили сразу же после Аншлюсса. Прямо на улице…

— И все-таки, — мой друг постарался направить разговор в нужную колею, — как сложились ваши отношения здесь, в Брокенвальде? Вы ведь встречались с ним? Пусть не на мессе и не на исповеди, но разве он ни разу ни о чем с вами не беседовал?

— Пару раз он приходил ко мне, спрашивал совета… — ответил отец Серафим. — Это были странные вопросы, ничуть не похожие на вопросы, которые могут задавать духовнику. Словно он экзаменовал меня странными схоластическими формулами. Например: можно ли во имя любви убить любимого человека? Или следует убить любовь во имя любимого человека? Можно ли предать предателя? Кому из двоих равно нуждающихся следует помочь в первую очередь — тому ли, с кем тебя связал Господь, или тому, с кем у тебя кровная связь? «Оба голодны, святой отец! — восклицал он. — Оба голодны в равной степени, смертельно! Кусок хлеба может спасти каждого, но у меня — один кусок хлеба! Кому из них отдать?»… — на этот раз пауза затянулась. Отец Серафим смотрел на свои руки, словно прислушиваясь к воспоминаниям о покойном режиссере. — И время от времени он открыто высмеивал собственный переход в христианство — называл это соломинкой, через которую пытался сделать глоток иного, не болотного воздуха. А воздух оказался таким же едким и ядовитым, как и прежний… Он так часто повторял это сравнение, насчет соломинки и воздуха, что я запомнил, — пояснил священник.