Сторожевой волк - [2]

– …никогда не называйте ресторан кабаком.

– Почему это? Мы всегда так говорили. И при СССР, и сейчас, – примирительно произнес седой старичок с острой, клинышком бородкой.

– Ресторан еще можно с натяжкой назвать трактиром, – сказал Александр и с наслаждением затянулся дорогой ароматизированной сигаретой с запахом вишни. – Трактир в русской традиции – заведение, где не только наливают, но там еще можно заказать что-то горячее. А вот в кабаке подавали исключительно выпивку, в крайнем случае можно было прикусить баранками.

К компании приблизился, но не решался подходить явно асоциальный элемент. Об этом свидетельствовал огромный синяк под глазом, разбитая губа и давно не чищенные ботинки.

– Мужики, – начал он. – У меня на вечер немного выпивки осталось. Но мне еще на утро надо. А то помру. Хотя бы маленькую. Возьмите кто, а? Если не жалко.

– У меня лишних денег нет, сам на «подсосе», – отозвался Богдан.

Любитель исторических экскурсов Александр выдержал паузу, а затем сказал:

– Ты чего нас всех обманываешь, Бурый?

– Как это, обманываю? – возмутился тот, кого называли Бурым, при этом никто из завсегдатаев «Вечернего огонька» толком не знал – кличка это или фамилия. – Я же честно на пузырь прошу. Не рассказываю, будто мне матери на лекарство надо.

– Ты вчера нам всем тоже обещал, что «помрешь», но тебе никто не дал. А сегодня ты жив остался, значит, обманул. Обещания выполнять надо, иначе второй раз не поверят.

– Какой второй раз, на хрен, если я утром сдохну? Меня ж в эпилепсию бросает, – резонно заметил Бурый.

– Не сдохнешь, – пообещал Александр. – Иди отсюда, не стой над душой, тут люди культурно отдыхают, а ты мешаешь.

– В плохом вы сегодня настроении, мужики, – вздохнул Бурый.

– Мужик, это тот, кто землю пашет, короче говоря, крестьянин, – уточнил Александр. – А у меня по маме прадед – столбовой дворянин. Знаешь, почему столбовой? Откуда такое слово пошло? И, кстати, настроение мое здесь ни при чем. Я тебе на утреннюю выпивку не даю принципиально. Пить с утра категорически нельзя.

Бурому нужен был пузырь, а не исторические экскурсы.

– Скоро магазин закроется, – сказал он. – Пойду, пошустрю у входа. Мир не без добрых людей.

Он ушел, а Александр стал подробно рассказывать, почему к слову «дворянин» добавляли определение «столбовой». Эти объяснения Богдан еще слушал, он любил «образовываться» при случае. Книги по истории не читал, ведь написаны они были обычно заумным языком, через который сложно пробиться. А вот если человек объяснял доходчиво, своими словами, можно и послушать. Однако, когда в разговор вступил «залетный», Князев сразу же потерял интерес. Тот ни с того ни с сего стал объяснять, что главное для мужчины быть выбритым, носить отутюженные брюки и начищенные туфли. Вот тогда и отношение у всех будет к нему уважительное.

– Вот, как я, – хвалился он. – Могу быть даже сильно выпившим, но никто мне и слова не скажет…

Богдан вообще перестал слушать, слова пролетали мимо его ушей. Он стоял, цедил свою «Кровавую Мэри» и смотрел на лежавшую через неширокую улицу слабо освещенную лесополосу, которую местные почему-то привыкли называть парком, хотя на самом деле это в основном были сами собой разросшиеся деревья под отключенной лет пять назад линией электропередачи. За ней пролегала железная дорога. То и дело в темноте проползали электрички, тяжело грохотали длинные составы товарняков, пролетали пассажирские поезда. Их освещенные окна казались перфорацией кинопленки с фильмами о чужой счастливой жизни. Люди ехали по делам, в гости, на отдых, а Богдан оставался лишь зрителем, с относительным комфортом расположившимся возле бетонного парапета с порцией выпивки.

– Да. Пока, до встречи… рад был видеть… и тебе того же… – машинально, не вникая в суть сказанного, говорил он завсегдатаям «Вечернего огонька», когда те протягивали руки для прощания.

Никто никому ничего не обещал, людей, собиравшихся здесь, по большому счету, объединяла лишь выпивка. И то не коллективная, посвященная какому-нибудь событию, а индивидуальная, личностная. Каждый платил за себя, каждый заказывал то, что любил. Пили, не чокаясь, без тостов, сколько кто хотел, или же насколько позволяли финансы и расписание завтрашнего дня.

Вскоре Богдан остался один у парапета, продолжая смотреть на железную дорогу, на растянувшиеся вдоль нее, еле угадывающиеся в темноте старые кирпичные склады. Почти каждый день в этом месте он думал об одном и том же, прокручивая воспоминание в голове, объяснявшее, почему он сейчас небритый, в мятых брюках и нечищеных ботинках стоит здесь и пьет. Нет, он не опустился окончательно. У него была какая-никакая работа, жил он в своей однокомнатной квартире, но стержень жизни, ее смысл оказались потерянными. Князеву вспомнилась фраза, слышанная им от любителя исторических экскурсов Александра: «Жизнь теряет смысл, когда начинаешь над этим смыслом задумываться. Поэтому и пьешь».

Сколько уже раз он возвращался в мыслях к событиям полуторалетней давности, круто изменившим его жизнь. Пытался понять, что он мог сделать по-другому, чтобы избежать катастрофических перемен. Однако не находил собственных ошибок. Он все сделал, как подсказывали ему обстоятельства, совесть и здравый рассудок. Выходит, судьба? По-другому поступить было нельзя? Сама судьба загнала его к парапету перед «Вечерним огоньком»? Недаром он иногда машинально называл его в мыслях «Вечным огоньком»…