Сторож брату своему - [117]

А Лубб почтительно дотронулся до стремени нерегиля, поклонился, прижав руку к сердцу, и сказал:

— Сейид, а вы бы капюшончик накинули. Людишки глазеть будут, не надо оно вам, сейид.

Тарик повернул к нему бледное, хмурое лицо. Мараджил сглотнула слюну, костяшки пальцев, вцепившиеся в перила, побелели. Но нерегиль лишь пожал плечами. И медленно надвинул ткань на голову.

— Покорнейше благодарю, сейид, — снова поклонился Лубб.

Мараджил длинно выдохнула и разжала пальцы. От колец потом следы останутся, не иначе.

Лубб посмотрел вверх — туда, где она стояла. Парсиянка кивнула — мол, трогай.

Двор опустел. Растоптанная грязь с отпечатками копыт блестела в огнях факелов, в жиже валялись и дымили конские яблоки. Дотлевала одежда на скрючившихся в муке трупах, раскинув руки и ноги, лежали безголовый и безрукий мертвец и несчастный с выпущенными кишками.

Мараджил улыбнулась и вздохнула полной грудью.

И подумала:

Уверена, мы поймем друг друга, о Страж. Мы ведь из одного теста. Скоро, совсем скоро я выпущу тебя из клетки и разрешу убивать гнусных ашшаритских скотов. Скоро, совсем скоро. Потерпи немного, господин Ястреб.

А теперь — пора действовать. Ее ждало дело, в исходе которого не мог быть уверен и сам Заратуштра. Но природа этого дела была такова, что от удачи или же поражения в нем зависел исход всего многотрудного предприятия, завершиться которому надлежало в зале Мехвар у трона халифов.

Мешхед,

несколько месяцев спустя

Под сплошь вызолоченным порталом входа в Разави-масджид ярко горели факелы, пылал огонь в огромных железных чашах. В этом свете огромная, в шесть человеческих ростов остроконечная арка походила на сияющую изнутри гигантскую раковину. Раковина тепло светилась в вечернем полумраке. Сразу за прямоугольником входа стрелой уходил в небо обложенный позолоченными медными листами альминар. Увенчанная остроконечной кровлей круглая башня, казалось, исходит отраженным сиянием — а может, это нагревшийся за день металл обволакивал ее мягким теплом. Вызолоченный купол над залом с гробницей Али ар-Рида то и дело вспыхивал яркими отблесками — фонарь на вершине альминара раскачивало ветром.

Дождь кончился, оставив на земле лужи и затопленные колеи. С той стороны, где уже положили большие мраморные плиты — на замостку площади перед Разави-масджид жертвовали щедро, не скупясь — доносился гомон: полуголые рабочие выбирались из-под арок галерей и неохотно принимались за работу.

Серый сумрак неприметно густел, и бирюза купола над главным залом заплывала грязноватой дымкой.

Плотная, сплошь черно-серая толпа не редела. Наоборот, люди все шли и шли, женщины волочили по грязи полы накидок, упорно проталкиваясь к золотой сияющей арке.

Время от времени над площадью поднимался пронзительный крик, и толпа раздавалась: паломницы впадали в ритуальную истерику, шлепались на колени, прямо в грязь, раздирали ногтями щеки — и выли, выли. Оплакивающая Али ар-Рида толпа подхватывала скорбные вопли и принималась тихо стонать, колышась плотной, черной, траурной массой.

Вот и сейчас искрой скакнуло:

— Всевышни-иииий! Праведник покинул нас, оооооо!..

Это еще одна замотанная в черную, до глаз, абайю, фигура не дошла до масджид и обвалилась в мокрое месиво. Женщину подхватывали под руки сопровождающие, пытаясь поднять с колен, выпростать, как морковку, из глубокой грязи. А она раскачивалась и грудным, глубоким голосом тянула:

— Оооо!.. Последние времена, оооо!..

Поморщившись, Зубейда отвернулась от неприятного зрелища: народное благочестие, особенно в таких бурных проявлениях, никогда ее не притягивало.

Еще больше злило, что в Городе Мученика вероучительная полиция-михна и сборщики налогов свирепствовали как нигде в стране. Прибывших паломников обыскивали, описывали все имущество, выворачивали карманы, требуя заплатить пошлину со всего, что не являлось личным достоянием. От женщин на время пребывания в Мешхеде требовали сдать кади на хранение драгоценности, притирания и даже таримы с дорогими платьями. Музыкальные инструменты разбивали на месте, их владельцев наказывали розгами. За списки стихов, обнаруженные в багаже, могли заключить в колодки. Михна опасалась ввоза невольниц для подпольных винных лавок и домов терпимости — эти заведения уже процветали по дороге из Мешхеда в полузаброшенную Фаленсийа. Да и в самой бывшей столице Бану Курайш притонов было хоть отбавляй.

Поэтому в этом несуразно дорогом постоялом дворе — а как же, прям напротив входа в Разави-масджид, ханум, десять дирхам день постоя, благородная госпожа не пожалеет — Зубейда сидела в простых матерчатых платьях и глухой черной абайе. Даже за занавесом окна на втором этаже — в Мешхеде женщину с открытым лицом ждали розги смотрителя за нравственностью. Кади с законоведами долго спорили: а позволительно ли женщинам оставлять открытыми пальцы рук, относится ли к этой части тела заповедь Пророка «да сближают края своих покрывал»? Слава Всевышнему, ученые мужи пока ни до чего не доспорились, и на улицу можно было выходить без перчаток. Зато лоб и нос приходилось заматывать наглухо, оставляя лишь узкую щелку для глаз. Сурьмить брови и подводить веки также не дозволялось, не говоря уж о том, чтобы надеть браслеты: заповедь Али «да не ударяют они ногой об ногу, чтобы открыть скрытое» толковалась со всей возможной строгостью.