Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания - [60]

Очередные увольняемые погрузились на паром, а я подловил момент, когда рядом с Шаламовым никого не было, и, изобразив строевую лихость, которую он обожал, очень по-уставному обратился:

— Товарищ капитан 2 ранга! Прошу разрешения обратиться, курсант Белов!

Шаламов, в свое время сделавший меня и старшиной класса, и старшиной роты, доверявший мне и знавший, что пострадал я невинно, улыбнулся.

— А. Белов! Ну как, Паша, жизнь-то?

— Да никак, товарищ командир. Гнию на корню в родной казарме. Сход на берег запрещен до особого указания. То есть надолго.

Михал Иванович потрогал мочку ушей. Поправил фуражку.

— Видал-видал твою фамилию на «доске почета». Что-то начфак тебя очень «полюбил».

— Да, товарищ командир, есть такое дело, у нас с ним взаимно. Вот и сижу в системе безвылазно.

Шаламов снова поправил фуражку. Одернул и без того безукоризненно сидящий на нем китель.

— Что, Паша, придатки чешутся? Я правильно понял твой намек?

Я опустил глаза и, стараясь придать голосу жалостливые интонации и не скрывая выползающую нетерпеливую дрожь офонаревшего в клетке самца-бабуина, пробурчал:

— А вы что думали, товарищ командир?

Шалимов хмыкнул и вдруг совершенно неожиданно для меня громко и звонко рассмеялся.

— А вот то-то и подумал, гардемарин Белов, что решил ты воспользоваться моим хорошим к тебе отношением, чтобы склонить меня, старого капитана 2 ранга, на злостное нарушение. А коротко, отпустить тебя, факультетского хулигана и алкоголика, в санкционированный мной самоход. Причем под свою старческую ответственность. Да?

Мне почему-то тоже стало легко и смешно. Я попытался было скрыть улыбку, но из этого мало что получилось.

— Так точно! Вы-то сами знаете, как дело было.

Голос Шалимова снова обрел строевую строгость.

— Не канючить! Знаю и знаю! Так, Белов, я тебя отпускаю под твое честное слово: в 24.00 ты мне лично докладываешь о своем прибытии. Не доложишь, опоздаешь, я тебя зря подставлять не буду, доложу, что отпустил, но ты меня обманул. Не приедешь — я тебя больше знать не желаю. Помни! Неважно, каким ты встал в строй, главное, чтобы ты в него встал сам и вовремя! Ключ на старт! На пирс бегом! Марш!

Я к перешвартовке из училища в город был уже готов, и слова благодарности прокричал в ответ, уже несясь, как пуля из ружья, к пирсу, к которому приближался рейсовый катер.

В город как таковой, а точнее, в его центр мне было не надо. Я направлялся на Корабельную сторону, на улицу Макарова, к своей давней пассии с чудесным именем Капитолина, которую в минуты нежности называл Капелькой, а в минуты раздражения Капустой. Капелька была миниатюрной девчушкой, с очень даже ладненькой фигуркой, упругой грудью, которой не требовался бюстгальтер, и полным отсутствием каких-либо комплексов. С начала семестра она, как поезд дальнего следования, точно по расписанию прибывала в 21.00 в училище на катере, шла к одной нам известной дырке в заборе возле водолазного полигона, просачивалась в нее и, попадая в мои объятья, деловито интересовалась: «Где я сегодня снова трусики снимать буду? Только не на траве, у меня платье белое». После чего совала мне в руки традиционный пакет с котлетами и домашними пирожками. Помимо всех своих достоинств Капелька обладала собственной квартирой, где и жила в свои 23 года, совершенно независимо от родителей, милостиво принимая от них финансовую помощь и пуская к себе только по своему личному приглашению, да и то по праздникам. И хотя я имел свой ключ от этого райского приюта с самого начала учебного года, воспользоваться им так и не сумел по вышеописанным «служебным» обстоятельствам.

Высадившись на пирсе портпункта Троицкая, я первым делом метнулся к телефон-автомату, бросил в него двухкопеечную монетку и, набрав Капелькин телефон, скомандовал: «Ко мне не собирайся! Пирожки не печь, котлеты не жарить! Платье надевай, какое хочешь, все равно сразу сниму! Через полчаса буду!» И пустился напрямик через косогоры.

Капелька оказалась на высоте. И пирожки успела, и с котлетками не промахнулась, и встретила меня по первому щелчку ключа совсем без платья, да и без всего прочего. Я еле успел захлопнуть дверь правой ногой, после чего в мгновение ока лишился всей одежды, и понеслись котлетки и пирожки, вперемежку с поцелуями, объятьями, стонами и смехом. Отдаваясь плотской радости, мы хаотично перемещались по квартире, но я, воодушевленный наставлениями Михал Иваныча, из всей одежды на себе оставил только один предмет — часы «Командирские», на которые поглядывал в минуты перерывов, четко держа контроль над оставшимся временем. И надо же было мне, проявив слабость, снять их, когда Капелька томно потягиваясь, заявила:

— Пашулька, у меня от твоего будильника, между ног и на попке столько царапин, как будто меня розгами секли.

И я их снял. После чего еще на пару часов потерял способность что-либо соображать по причине постоянно возрастающей физической перегрузки организма. И когда, наконец, я выпустил из губ перенапряженный сосок Капелькиной груди и, переводя дыхание, взглянул на настенные часы, мир для меня на мгновенье померк. На часах было 23.10. Даже бегом я не успел бы на мой последний катер в 23.30. Я опоздал.