Столыпин - [9]

Но как в этой жизни без него, железного дьявола?

Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.

А пока…

Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.

Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.

Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:

– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…

Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»

Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:

– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…

Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:

– Не покидай ее. Она достойна…

Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?

Он – разгадал.

Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:

– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…

– Я знаю, – остановила его Ольга.

Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:

– Откуда это вам известно, Оля?

– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.

Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.

– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…

– Зря ли, Петр?

Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.

– Значит, не зря, Оля.

Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.

– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.

– Ничего, привыкайте, Оля.

Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?

Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:

– Пора мне в Одессу, Петр.

В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…

Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:

– Я тоже думаю: пора. Отдохните.

Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…

– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?

Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:

– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…

– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…

Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.

– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?

Ольга упрямо высунула носик из мехов:

– Нет, мама́. Не надо усложнять…

Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мама́, мама́! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?

Вслух об этом не говорили. Только мать с истинной прозорливостью посматривала на младшенького, а Александр, для которого Петр, собственно, был погодок, с некоторой долей зависти хмыкал:

– Иванушкам всегда везет!

Известно, в любой русской сказке младшенький брат – Иванушка, может быть, и дурачок, но впоследствии непременный счастливец.

Ну, сказка так сказка. Петр не оставался в долгу:

– Зато средний братец в конечном-то счете – сам в дураках остается. На чужой каравай рот не разевай.

Грубо. Александр-то не разевал…

VI

Зима прошла в бесплодных поисках своей законной пули. Вести о князе Шаховском доходили то справа, то слева, но разве угонишься за слухами? Сам-то Шаховской был в лучшем положении – он знал, что братья Столыпины привязаны к Петербургу, в крайнем случае к своим имениям, а кто познает пути беглеца? Да, может, он и не бегал, а терзался угрызениями совести; да, может, просто жил-поживал в каком-нибудь благословенном закутке жизни – мало ли золотой-холостой молодежи обретается в роли титулованных бродяг! Доходили, правда, сплетни, что не настолько и холост князь Шаховской, бегает от жены, которой кругом задолжал. Но это только разжигало злость: значит, совсем уж в пакостное положение попал покойный брат, если за невестой ухлестывал непотребный женатик!