Столп. Артамон Матвеев - [49]

   — В святой книге — Трисущная, а он своё — Единосущная. На груди — крест, а башка басурманская.

При Кирилле и Савве бросил Аввакум Фёдорово писание в печь.

Кирилл на колени кинулся перед ямой:

   — Батька! На мне же грех!

   — Не ты сжёг, а я. Чего ты хотел? Фёдор сам сбесился и других перебесить хощет. Покаяться покайся. От покаяния душа, как младенец, чиста.

В ту ночь на небесах явилась буква «омега».

   — Михалычу, горюшку нашему, — конец! — решил Аввакум. — Царство ему дано Белое, но уж до того закоптил небеса, что солнце пятнами пошло. Ишь как земля-то стонет.

Стонала поднявшаяся метель, но Аввакуму казалось, что он слышит стоны глубинные: Россия стонет, Москва-матушка.

10

Москва пророчествам не внимала. Сильно припоздавшая весна за каждый пропавший день дарила тройной радостью: всё цвело, росло, пело. Проливные дожди унесли с улиц всю городскую скверну, и Москва, изумрудная от травы-муравы, жемчужная от цветущих разом черёмухи, вишнёвых садов, яблонь была воистину невеста.

Власти тоже не знали печали. Приготовлялись к празднику, им было с чего торжествовать.

Ещё 14 апреля стольник Григорий Касогов с тысячью рейтар и драгун, со старыми казаками Черкасска пленял в Кагальнике, в гнезде вольного Войска Донского, атамана его Стеньку Разина. Городок сожгли, ретивые разинцы костьми легли, кто сдался — того порубили, сам Степан Тимофеевич с братом Фролом был отправлен в Москву. Большому Вору большой почёт, везли как сокровище — впереди полк, позади полк, по сторонам роты иноземного строя. Да ведь и то сказать, одеты братья были не хуже султанов.

   — Нанизывай все перстни, какие есть, — со смешочками приказывал младшему брату перед дальнею дорогой Степан Тимофеевич. — Нас в Москве с великим почётом встретят, пожалуют, как никого не жаловали. На весёлое дело везут нас, Фролка, на великое! Не бледней, дурак! Пусть дрожь пробирает собак-руколизов.

И вот теперь чем ближе был Стенька к Москве, тем теснее становилось на московских улицах. Полки иноземного строя поставлены в Кремле. Московские городовые дворяне заняли дороги, подтягивались дворянские конные отряды из других городов, их разводили по царёвым подмосковным сёлам, размещали вдоль Москвы-реки, ведь разинцы воевать на воде великие мастера. Одно небо оставалось свободным от царских стражей.

Утром 3 июня Алексей Михайлович позвал к себе на Верх Артамона Сергеевича. Лицо озабоченное, глаза опоры ищут.

   — Привезли, — сказал царь чуть не шёпотом. — Слава Богу, всё тихо.

Артамон Сергеевич смутился:

   — Прости, государь, я не знаю ничего. Разина привезли? Где же он теперь?

   — В пяти вёрстах остановили... Давай-ка посоветуемся, каков въезд должен быть. Тайностей, думаю, тут не надобно. Пусть народ видит: вот он, вор, всеми оставлен, немощный, мерзкий... Весь в государевой власти... Ну а всё-таки, знаешь, бережёного Бог бережёт. Привезли-то в дорогом платье, в золоте, в каменьях. Что старший брат, что младший. Я приказал одеть и самого Стеньку, и Фролку в худшее из худшего. Выбрать на папертях рвань, дыру на дыре, и обменять. Нищим — по молитвам их, в шелка, а разбойников — по достоинству.

   — Ну уж коли Стенька хотел удивлять народ богатством платья, удачей своей воровской, — платья нищего ему как раз впору.

   — Так ты согласен! — обрадовался Алексей Михайлович. — А везти как? Князь Долгорукий, Юрий Алексеевич-то, советует поставить на телегу столб, и к тому столбу прикрутить с одной стороны Стеньку, с другой Фролку, чтоб все видели. А пятки им по дороге калёным железом прижигать, чтоб орали на всю Москву.

   — Не надо! — вырвалось у Артамона Сергеевича. — Послы на всю Европу разнесут. Они и нынче-то Россию пугалом выставляют.

   — Но уязвить-то воров надобно! — вскипел Алексей Михайлович.

   — Пусть Стенька будет привязан не к столбу, а к виселице. Фролку — на цепь да к телеге, кобельком чтоб бежал.

   — Кобельком! — Царь согласно кивнул. — Один под виселицей с петлёй на шее, а другой — кобельком. Пусть поглядят... А привезём-то уж завтра. Сегодня поздновато... Телегу-то протянуть через Красную площадь и к Пыточной башне.

   — Так будет воистину сурово, без крику-то, — сказал Артамон Сергеевич.

   — А допросить Стеньку да и брата его должен человек умом быстрый. Князь Юрья Алексеевич — зело горяч, как бы до смерти не умучал. Давай уж ты, Артамон... На два дня отдаю воров в твои руки. Казнь — шестого. Тянуть-то тоже боязно. Упаси Бог, сговорятся да отбивать кинутся...

   — Некому отбивать, государь. Присмирел народ. Шапки скидывает, едва в конце улицы появишься. А когда на Волге города падали — глядели глаза в глаза.

   — Глаза в глаза, — согласился государь. — Народец-то русский тихоня, а пальца в рот не клади. Не забуду, как в Соляной-то бунт меня за грудки хватали. Бориса Ивановича... требовали выдать головой. Да и в Медный бунт... Лошадь под уздцы, глаза волчьи... Я всё помню.

   — Князь Юрий Алексеевич разбойное удальство с кореньем повыдергал. На казнь всю Москву надо собрать. Чтоб сказок-то потом не сказывали о чудесном спасении.

   — Потому и прошу тебя, сбереги Стеньку для казни.