Столп. Артамон Матвеев - [224]

Вдруг быстрые скрипы и радостный зов:

   — Аввакум! Батька!

Аввакум отодвинул продых. Артамон Сергеевич стал коленями в снег, заглядывая в яму.

   — От царя милость, от Фёдора Алексеевича! В Мезень нас с сынишкой переводят. Гаврилу Яковлевича на воеводство в Мезень, а нас с Андрюшей на житье.

Дивное было известие, нежданное. Аввакум потянулся, погладил Артамона по щеке:

   — Вот и слава Богу! Отвезёшь письмишко моей Анастасии Марковне, робятам моим, внучатам.

   — Отвезу, батька! Да ведь не нынче, не завтра в дорогу. Надо ждать, когда новый воевода приедет. Дошла твоя молитва о нас с Андреем.

   — От Мезени до Москвы уж рукой подать! — Аввакум даже не улыбнулся.

   — И о тебе великий государь вспомнит.

   — Как вспомнит, так пуще прежнего запрет. Нас была в избах жить поместили, а царь вспомнил — и обратно в ямы запихал.

   — Ох, Аввакум! Мезень — такой же край земли, но, сам знаешь, показало солнышко искорку среди кромешной тьмы, а надежда уж на весь долгий день без заката.

   — Спаси тебя Бог! — Аввакум, отирая слезу со щёк, потихоньку запел: — «Услыши, Боже, глас мой, внегда молити ми ся к Тебе, от страха вражия изми душу мою. Покрый мя от сонма лукавнующих, от множества делающих неправду».

3

Насвистал прилетевший на весну скворец дорогих гостей дедушке Малаху. Сначала приехал Егор. Великий государь Фёдор Алексеевич слышал о несчастье мастера, но ему-то и заказал две иконы: святую Агафью да Илью-пророка. Заказ был сделан тайно. Царь не хотел, чтобы святую с именем Агафья писали в Оружейной палате, смотрины невест всё ещё продолжались.

А Егор и рад — в Рыженькой пожить. Мастерскую решил устроить в собственных хоромах, а спать, есть — под кровлей отцовского родного дома, по-крестьянски.

Мученица Агафья послужила Господней славе во времена императора Декия. Была она богата, слыла в родном граде Палермо первой красавицей. Римляне привезли христианку в Катану, сначала прельщали нарядами, пирами, требуя взамен принести жертву идолам, а потом кинули в тюрьму, рвали грудь железными когтями... Бог не оставил святую. Ночью Агафье явился апостол Пётр, укреплял, врачевал, и от жестоких ран не осталось даже малого следа.

Набираясь духовных сил для работы, Егор наложил на себя строжайший трёхдневный пост, первые сутки не ел не пил, и тут приехала Енафа с Малашеком. Ради семейного праздника пост пришлось отложить.

Дед на внука не мог нарадоваться — Егор не коротышка, а Малашек не токмо мать или старика, но и дядю на вершок перерос. Четырнадцать лет. Жених.

   — Вовремя тебя Бог привёл, — сказал внуку Малах. — Утром собираюсь в поле.

Повёл на конюшню. Задали овса любимой лошадке. Добрая труженица узнала Малашека, потянулась к его рукам губами. Дед показал приготовленную упряжь, соху, борону.

   — Соха-то у тебя новая! — порадовался Малашек.

   — Сошники с полицей, с отвалом. Кузнец-молодец вишь как отбил — прямо ножи. Думаю, нынче пустить соха в соху. Крестьянская наука простая: кто ленив с сохой, тому всё год плохой! — Малах погладил рукоятки.

Малашек углядел:

   — Вроде старые!

   — Старые, — улыбнулся Малах. — Привычные к моим ладоням, да и твои знают. Сошка-сошенька — золотые роженьки. Пораньше нынче ложись — подниму чуть свет. А может, ты уж барчуком заделался?

Малашек насупился:

   — Я, дед, твой внук.

Да и выказал свою молодую прыть. Утром Малах поднялся, а Малашека след простыл. Ни лошади, ни сохи с бороной, ни телеги.

А небо-то уж такое румяное, как со стыда.

   — Сам ты соня, Малах! — укорил себя старый сеятель.

Подумал-подумал, пошёл харчей пахарю собрать. В поле хлеб после трудов праведных слаще мёда.

Мог на лошадке к полю прикатить, но чего ради парня смущать. Пошёл пешком, да в обход.

Небо как ангел. По зелёной травке золотые россыпи мать-и-мачехи. Весёлые зяблики по стежкам попрыгивают. Новёхонькие — глазам радость.

Зашёл Малах к полю со стороны берёзовой рощицы. И ахнул! Парень-то уж по второму разу, как деду хотелось, проходит борозды. Лицо разрумянилось, рубаха на груди распахнута. Жарко добру молодцу, работа в радость. И лошади в радость, по ходу её видно.

Привалился плечом Малах к молоденькой берёзке, прикрыл глаза, и вот она, вся его жизнь немудрящая. Сеял да жал, а зла не миновал. На казнь волокли, грабили, мордовали. Помянул дурное, но ни одной страшной картины не явилось перед глазами. Радостное шло: весны, лошадки, борозды, а жнивы-то, жнивы — золото Господнее, новый хлебушко.

Малах стал припоминать что-то упущенное им и уж такое важное, без чего жизнь вполовину. Растерялся, глаза зажмурил. И тут звонко, озорно, во всё своё молодое счастье грянул гром. Первенец вешний.

Откуда, когда налетела туча? Да какая там туча — серое, полыхающее краями облако. И услышал:

   — Господи, благослови! — кричал небу внучок.

Из облачка сыпануло дождём, словно из горсти брызнули.

Малашек воздел руки к летящему на него серебру, упал на колени. Перед небом, перед миром, и трижды поклонился, целуя землю.

Слёзы всклокотали в груди старого сеятеля. Нельзя было смутить внука. Отпрянул в лес. Сделал ещё один крюк и пошёл к полю обычной дорогой, со стороны Рыженькой.