Столп. Артамон Матвеев - [213]

На Медовый Спас на ночь глядя заполыхала Москва. Фёдор Алексеевич с Ивана Великого смотрел на огненную бурю, о дожде молился, но воздух звенел от сухости и был горек.

Утром в Думе бояре доложили: сгорело шесть тысяч домов.

   — Да уж было — шесть тысяч! — вскричал Фёдор Алексеевич.

   — Прости, государь! Опять столько же! — повинился за всех князь Юрья Долгорукий. — До зимы, слава Богу, далеко. Отстроятся.

   — Всем, кто захочет ставить дома каменные, — от меня, великого государя, будет ссуда на десять лет! — объявил царь.

В тот же день, может быть, от огорчения, а скорее всего, продуло на колокольне — Фёдор Алексеевич слёг.

Пока болел, счастливо решилось посольское дело. Королевские комиссары согласились подписать договор о перемирии на тринадцать с половиной лет. Присягу назначили на 17 августа. Патриарх предлагал провести церемонию в храме святителя Николая, но послы были католики, в православный храм идти не захотели. Во дворце подписывали договор. А ещё через неделю великое коронное посольство проводили из Москвы. Граф Казимир Сапега просился ещё пожить при его царском величестве за свой счёт до окончательного утверждения договора, но ему было отказано.

Новолетие одарило краснопогодьем. И тут царевна Татьяна Михайловна ударила челом племяннику, просила позволения помолиться в Воскресенском Ново-Иерусалимском монастыре.

   — Но ведь Никонов монастырь — затея гордыни, — вырвалось у Фёдора Алексеевича.

   — Там благодатно, государь.

Сказано было просто и горько, и Фёдор Алексеевич виновато потупил глаза:

   — Прости, тётушка. С чужих слов молвилось. Я с тобой поеду.

До Нового Иерусалима от Москвы шестьдесят вёрст. Выехали рано утром: в полдень монахи встретили великого государя перед вратами обители с хоругвями.

Дорога утомила Фёдора Алексеевича, и настоятель монастыря архимандрит Варсонофий отвёл великого гостя в келии патриарха Никона. Так и сказано было: патриарха.

Фёдор Алексеевич не возразил. Постель оказалась удобная, воздух в келиях чистый, с едва уловимым запахом чего-то родного — сушёной рябины, что ли? Фёдор Алексеевич стал вспоминать это давнее, хорошее и заснул.

Во сне его короновали. Сам он словно бы стоял надо всеми и над самим собой. Родион Матвеевич Стрешнев держал венец, Юрий Петрович Трубецкой — скипетр. Яблоко[53] было у Камынина, казначея. Блюдо у Дементия Башмакова. Тяжеленная миса с золотыми деньгами у разрядного дьяка Фёдора Шакловитого, касимовский царевич горстями брал монеты и сыпал ему, великому государю, на голову, на плечи, на грудь... Всё как в яви, но дальше начиналось иное. Он видел себя стоящим в чертоге, с Никитой Ивановичем Одоевским, с Юрием Алексеевичем Долгоруким. Под руки его поддерживали дядьки Фёдор Фёдорович Куракин да Иван Богданович Хитрово. Но когда святейший Иоаким помазывал его миром, ему показался стоящий на воздухе, у столпа, огромный монах, и монах этот во время помазания отворачивал лицо от святого действа. Посыпались лепестки, и Фёдор узрел под куполом Богородицу. Лепестки низвергались с Её Покрова и сначала ложились на него. Вдруг сквозняк — и цветочный вихрь унесло в дальний конец собора, к входным дверям. А там толпой Нарышкины. Иван с Афанасием вскинули над собой Петра, и лепестки щедро осыпали младшего братца. А на него, на великого государя, упала слеза.

Невыразимое горькое счастье пронзило ему сердце, и он уже не спал. С парсуны, в шитом жемчугом саккосе, смотрел на него, должно быть, Никон, монах из его сна.

   — Одеваться!

Прибежали постельники.

Оказалось, спал он всего четверть часа, но чувствовал себя здоровым, свежим.

Явилась мысль обойти монастырь по стене, тётушке Татьяне Михайловне затея пришлась по сердцу. Показывал монастырь настоятель Варсонофий. В летах он был преклонных, но никому не уступил своего хозяйского права.

Сначала посетили Гефсиманскую башню и церковь во имя Входа в Иерусалим.

Варсонофий показал на пальмовые ветви на росписях:

   — Сё вайю привезли из Святой земли и списывали с живой доподлинно. А вот и сама вайя.

И подвёл к трём кадкам, в которых росли пальмы.

Из церкви снова через Гефсиманскую башню прошли в Сионскую, из неё в угловую, названную святейшим Никоном «Давидов дом».

Отсюда смотрели на Воскресенский собор, вместивший в себя жизнь Иисуса Христа и Пресвятой Матери Его, на церковку Трёх Святителей, на аллею кипарисов, столь удивительных на Московской земле.

С западной стены открывались зелёные дали: луга, огороды, нивы.

   — Поток Кедрон! — Отец Варсонофий показал на широкий ручей.

   — «Я отвергну всё племя Израилево за всё то, что они делали. Вот наступают дни, говорит Господь, когда город устроен будет во славу Господа... И вся долина трупов и пепла, и всё поле до потока Кедрона, до угла конских ворот к востоку, будет святынею Господа; не разрушится и не распадётся вовеки». — Прикрыв глаза веками, опушёнными длинными стрельчатыми ресницами, государь медленно выговаривал слова пророчества Иеремии. — Отче, неужто сие сказано об этой вот земле, об обители вашей?

   — Нам ли, словесным овнам, гадать о божественных сокровениях?! — Варсонофий воздел руки к долине. — Мы, великий государь, живы нынешним днём. А всё, что перед глазами твоими, самодержче, земля и твердыня святая, земля нашего Никона, — стали нам иконою. Вон деревенька — сё Капернаум. Видишь, мельница руками машет? Звалась деревенька Зиновьево, а сказал святейший — Капернаум, стала Капернаум, нам на радость. А пойдём теперь к Елизаветинской башне. Она у нас надвратная, с каменной лестницей. Отсюда Фавор хорошо виден.