Столовая гора - [14]
Она смеется, румянец заливает ее щеки, голос делается глубоким, полнозвучным.
— Парад алле!
Трубы, барабаны, литавры разрывают густой, как масло, воздух. Один за другим выходят из-за занавески борцы — двенадцать голых мужских тел, обремененных своей тяжестью и силой.
— Прибыли пока следующие борцы-чемпионы: Чайкин, чемпион легкого веса,— Нижний…
Пауза. Голый человек делает два шага и кланяется, широко расставив локти.
— Армишвили — Темир-Хан-Шура.
Пауза…
Сквозь толпу протискиваются Милочка и Алексей Васильевич. Они то появляются, то скрываются, точно пловцы в пучине Терека.
— Цирк — это какая-то повинность,— говорит Алексей Васильевич, целуя руку Ланской.— Каждый вечер идешь сюда, а уходя, даешь слово никогда не возвращаться. Вы посмотрите на эти лица. На судей, сидящих за столиком. Они испытывают неизъяснимое блаженство, они на высоте своего величия. У них напряженные, красные, многозначительные лица, они забыли о своих шпалерах… Это сидят гуманные, благовоспитанные, не чуждые искусству люди… Стоит только протянуть руку к колокольчику и…
Алексей Васильевич садится в глубине ложи, опирается подбородком на ручку палки, шею втягивает в плечи. Глаза его беспокойно, лукаво оглядывают соседей.
— Я имел удовольствие беседовать с одним из таких гуманных людей.
— Вы нам расскажете об этом? — говорит Ланская, улыбаясь, но внезапно улыбка гаснет на ее губах. Глаза ширятся, густо накрашенный рот судорожно дергается. Она хватает первую попавшуюся руку — это рука Милочки — и до боли сжимает ее в своей.
— Что с вами? — тревожно спрашивает Милочка, глядя туда, куда обращен взор Ланской.
— Вы видите?..
— Да,— шепчет Милочка, во рту у нее становится сухо,— вижу… это Кирим…
— Он смотрит в нашу сторону, он делает какие-то знаки… Халил, голубчик… Бога ради, идите… Кирим — здесь Кирим…
Халил-бек приподнимается, ищет глазами в густой толпе у входа. Лицо его заостряется, бледнеет. Он узнает знакомую рыжую папаху, крутой горбатый нос, черную бороду.
— Ничего, сейчас,— говорит он и неслышно покидает свое место, скользит между напряженно следящими за борьбой зрителями.
Милочка и Ланская, не разнимая рук, прильнув друг к другу, видят, как он приближается к Кириму и вместе с ним исчезает во входной двери.
Алексей Васильевич увлечен борьбой.
— В партер! В партер! — орет публика.— Неправильно!.. Правильно!.. Потише!..
Борец, рыча, на четвереньках в раскорячку ползет на середину ковра. В ложе напряженное молчание.
— Когда же? Господи… скорей…
Через несколько минут Халил-бек тою же легкою походкой возвращается на место. Он садится рядом с Алексеем Васильевичем и, глядя на арену, говорит тихо и совершенно спокойно:
— Приехал Петр Ильич. Он просит вас к себе. Идемте.
Алексей Васильевич шевелит губами, но слов не слышно. Голова еще больше уходит в плечи. Он не двигается, сидя как убитый. Разве тиф не отрезал от него раз навсегда его прошлое?
Ланская резко подымается со стула, увлекая за собою Милочку.
— Идем,— говорит она сухо и решительно.
Глава пятая
В одиннадцать часов вечера по новому времени >{32}, согласно приказу коменданта города, Дарья Ивановна отпускает кухарку Марусю и закрывает столовую.
За столиком сидит еще Игнатий Антонович Томский, попивающий свою вечернюю кружку молока, но новых посетителей не впускают. Для Игнатия Антоновича исключение. Он старый приятель Дарьи Ивановны, помнит ее молодой и красивой в Тифлисе, когда приезжал туда на гастроли. Помнит также и мужа Дарьи Ивановны — статного полковника с апоплексическим затылком, всегда шумного, редко бывающего дома, предпочитающего кахетинское и карты семейному уюту. Дарья Ивановна заведовала костюмерной в городском театре. У нее собирались по вечерам после спектакля актеры. Томский играл тогда героев-любовников. На афишах писали его имя жирным шрифтом — артист Петербургского Малого театра. Он делал полные сборы. Рецензенты называли его русским Поссартом >{33}. Никто не мог оспаривать его таланта.
Ах, Дарья Ивановна, Дарья Ивановна! Как много воды утекло с тех пор. Помнит ли она один вечер на могиле Грибоедова?.. >{34}
Теперь Игнатий Антонович похож на Тютчева, многие говорят ему это. У него широкий, открытый лоб, серебряные волосы, глубокие складки лежат у края его губ и носа. На старости лет ему приходится жить бобылем, на холостую ногу, режиссировать в провинциальном театре, заведовать каким-то Тео, писать доклады о театральной работе «в областном масштабе», держать связь «с периферией». Все это не так весело, когда тебе стукнет пятьдесят. Его мобилизовали, как работника искусств, и он должен жить во Владикавказе, тогда как его жена «гранд-дам» >{35} и дочь-героиня мобилизованы в Ростове. Чепуха… Он хлопочет о переводе, председатель ревкома с ним на «ты», но ничего из этого не выходит. «Нам нужны квалифицированные работники,— говорит он,— мы выпишем тебе внекатегорную ставку»… Благодарю покорно… Крайне признателен… Разве это меняет дело?
