Столичный миф - [3]

Васька плохо представлял, что может быть, если клиент откажется платить напрочь. Он только знал, что в этом случае должен получить ясный и четкий отрицательный ответ и сразу же перезвонить Лехе.

Нельзя сказать, что новые горизонты были сочней или радужней телевизионных. Но Васька знал точно, что без него оборот упадет совсем. Людям нравится, когда говорить приезжает интеллигентный человек, а не бык. Но в особенности он ценил то, что теперь он мог выпивать после работы (иногда вместо) с сотрудниками и не просчитывать словесные комбинации на десять шагов вперед.

Леха грустил, сознавая, как в десяти километрах от Окружной к западу и совсем немного, чуть-чуть, к северу, на холодной веранде за черными ночными стеклами — как там его не хватает… «Эх, фрау… Вы вполне бы могли обойтись помелом. Тогда б мне не пришлось встречать вас в Шереметьево…»

Вася дремал и мечтал поправиться пивом. Но не стал этого делать из солидарности с Лехой, который, с тех пор как купил новую машину, за рулем не пил.

Ночь аккуратно подбирала разбросанный по дворам лед. Меж пустых тротуаров, над которыми нависали голыми прутьями липы, меж высоких стен домов, в которых не светилось ни одного окна, под небом, с которого падала едва заметная глазу снежная муть.

2

«Что так сладко и страшно на сердце?» — думала фрау Шелике, пересекая границу СССР.

Может, оттого, что два якоря семейной истории — в Брянских лесах. Щеголь-танкист дядя Альфи и красавец лейтенант дядя Вилли. Да отец привез на память об апреле сорок четвертого семь кусочков брони в своем животе.

Но фрау Шелике, в отличие от них, Советы дали визу. Потому что фрау Шелике Советам продавала станки.

Что сказать о немолодой вечно худеющей женщине, крашенной из рыжеватого в черный цвет и у которой вечно все выходит не так, как надо? К России у нее была подсознательная аллергия, и ехать сюда никогда бы не поехала, если бы дела ее к этому не вынудили.

Двадцать лет назад герр Шелике затеял торговлю с Россией из чисто немецкого идеализма. Где-то он вычитал, что до восьмого века немцы с русскими говорили на одном языке. Например, русский медведь живет в берлоге. Слово берлога осталось, а ужасного берла, который там всю зиму спит, время заменило на медведя. Очень похожие нации. А что часто воюют — так это диалектика единства и смертельной схватки противоположностей, прямо по Гегелю.

В душе герр Шелике был идеалист и любитель помечтать. У себя в фирме он был неплохой администратор. По жизни — неплохой механик, способный собрать или починить розетку, автомобиль или станок для высверливания орудийных стволов. Но в быту — свинья свиньей.

Оттого-то фрау Шелике с ним последние годы и не жила. Сейчас, после его смерти, она признавала, что, пожалуй, будь она мужиком, она бы вела себя точно так же, как ее муж. Хорошо мужик пожил, ничего не скажешь.

Зимой герр Шелике умер. Но запущенные им проекты просто так нельзя остановить. Просмотрев унаследованные бумаги, фрау Шелике сначала долго и грязно ругалась, а потом решила покориться судьбе: в ее семье так или иначе все связаны с Россией. Теперь ее очередь. И она полетела в Москву закрывать оставшиеся контракты. Но одним визитом дело не ограничилось; сегодняшний полет был третьим.

— Я видела на Урале наши станки, которые работают по тридцать лет. Мне показали пресс, который не останавливается уже сорок лет. Но я никогда не слышала, чтобы тайваньский или японский станок мог продержаться хотя бы двадцать.

Сосед по бизнес-классу меланхолично сквозь сон кивал седой головой; седой, как раскрашенные луной непроглядные облака за иллюминатором. Круг луны слишком бел; ее взгляд слишком пристален; но даже это не могло заставить фрау Шелике забыть страх и сладкое чувство на сердце.

3

— Гляди, Лех, сколько фонарей понаставили!

— А ты, вот, говоришь, кризис, кризис…

— Ну чего не сделаешь для пропаганды… Или сами за бугор чаще летать стали? — Вася ругал правительство, оттого что был беден. Сказать по секрету — он и дальше будет его ругать, потому что никогда не разбогатеет.

Темное шоссе, где по лицу хлещут фары встречных машин, действительно преобразилось: от изогнутых шей любопытных фонарей рябит в глазах. Горбатый асфальт стал мягким бархатом. Так близко, что можно разглядеть уткнувшиеся в иллюминаторы лица, над дорогой плыл толстый короткий самолет. Его закрыл громадный плакат «Чингиз-Ойл».

Леха посмотрел на часы: по времени это вполне мог быть мюнхенский рейс. Успели, однако. И даже машину есть где поставить. Совсем хорошо. Скоро вальяжной, немного расслабленной походкой уверенного в почве под ногами, в том, что сверху ничего на него не капнет, и в самом себе — да, и в самом себе в особенности, уверенного человека походкой Леха отправился ко входу в аэропорт.

Воздух с землей связывает тусклое зеленое табло. Строчки неотвратимо падают сверху вниз. Жизнь лампочки — хаос быстрых вспышек. Перестук контактов за спиной для нее бессмыслен. Она не знает, отчего, почему и за что ей столько внимания. Она просто купается в любви, в надежде, в тоске, что приносят ей невидимые лучи, исходящие из внимательных и чуть прищуренных человеческих глаз, впивающихся каждую секунду в ее зеленую нить.