Стоял месяц фаменот, и лучезарный бог солнца Амон-Ра, давно уже миновавший звезду Сотис, неторопливо входил в знак Весов. Нильские воды, ставшие бурыми от взвешенного плодородного ила, убывали, а по самой священной реке плыли нескончаемые вереницы плотов, груженных пшеницей и ячменем второго урожая.
Было раннее утро. Солнце еще не успело превратить Великие Пирамиды в три сверкающие огнем звезды, как на дороге, ведущей в Мемфис, показался небольшой отряд секироносцев.
Странные это были воины. Их головы и лица были обриты наголо, а командовавший отрядом высокий широкоплечий человек, медно-красная кожа которого говорила об истинно египетском происхождении, носил через левое плечо шкуру пантеры и походил более на жреца, чем на офицера.
В самой гуще воинов, неприметные для любопытных взглядов, брели двое совершенно обнаженных мужчин, в одном из которых внимательный наблюдатель сразу узнал бы потомка воинственных гиксосов, а внешность второго говорила сама за себя: он был черным эфиопом. Руки их были туго скручены за спиной и крепко привязаны тонким шнуром, идущим через грудь к паху, отчего каждый шаг причинял пленникам мучительную боль. Однако брели они молча, потому что глубоко, до самого корня, в их языки были воткнуты острые, пропитанные специальным парализующим составом шипы дерева хиру.
Наконец впереди показалась розовеющая в лучах утреннего солнца громада храма великого Птаха, и командир в шкуре пантеры двинулся быстрее. Сейчас же солдаты, шагавшие следом за пленниками, принялись колоть их остриями бронзовых клинков-кхопишей в ягодицы, заставляя таким образом ускорить шаг, и через полчаса отряд очутился во внешнем дворе, огражденном вместо стен одноэтажными строениями с плоскими крышами. Посередине его пролегала аллея сфинксов, заканчивавшаяся у массивных ворот, по обеим сторонам которых подпирали небо громадные усеченные пирамиды из известняка, называемые пилонами.
По знаку командира солдаты миновали их и, оказавшись в окруженном колоннами внутреннем дворе, начали спускаться по истертым каменным ступеням в подземный ярус храма. Путь был им хорошо знаком, — несмотря на царивший полумрак, ноги воинов, обутые в крепкие сандалии из кожи буйвола, уверенно ступали по гранитным плитам коридоров, и, очутившись наконец в просторном полукругом зале, отряд разделился. В предвкушении ячменных лепешек, густо натертых чесноком, и кисловатого, хорошо утоляющего жажду пива солдаты бодро двинулись вдоль выходившей на поверхность галереи, а одетый в шкуру пантеры командир остался наедине с дрожащими от ужаса и прохлады подземелья пленниками.
Как только наступила тишина, он прикоснулся к стене и, неуловимым движением руки отодвинув в сторону массивную каменную панель, потащил связанных за собой по открывшемуся узкому проходу. Путь их был недолог — коридор скоро уперся в бронзовую дверь, за которой открылось пространство огромного зала, истинные размеры которого терялись в темноте.
В неверном свете факелов изображение двадцати двух старших арканов казались живыми, и создавалось впечатление, что они вот-вот сойдут со стен. Ярко освещен был только центральный орнамент, представлявший собой парящую сферу с двумя змееобразными отростками, в которой каждый посвященный узнавал Великий символ цикла мироздания.
Тем временем, бросив пленников на гранитные плиты пола, одетый в шкуру пантеры ударил в бронзовую пластину, и низкий, вибрирующий звук, многократно усиленный акустикой помещения, гулко разнесся под высокими каменными сводами.
Его услышали — вскоре где-то вдалеке с рокотом отошла в сторону закрывавшая проход базальтовая плита, послышались негромкие шаги, и, освещая себе путь факелом, появился человек, при виде которого обладатель шкуры пантеры почтительно склонился, а пленники вздрогнули и уткнулись лицами в пол.
Вновь прибывший был высокого роста, с гладко выбритым волевым лицом цвета красной бронзы, а на груди его покоился крест Иерофанта — с тремя горизонтальными поперечинами, символизирующими триединое устройство Вселенной. Носить его в храме Птаха имел право только Верховный жрец, преподобный Фархор. Секунду святейший рассматривал распростершихся у его ног пленников, затем перевел свой взгляд на человека в шкуре пантеры, и в тишине подземелья раздался низкий, ничего не выражающий голос:
— Видел ли ты тело убитого, брат Хафра?
Услышав это имя, оба связанных в ужасе забились, а начальник жреческой стражи, чьим именем матери пугали своих не в меру расшалившихся детей, поднял голову и взглянул Великому Иерофанту в глаза:
— Да, преподобный. Еще при жизни его лишили мозга, и ныне тело его расчленено на дюжину частей, лежащих смрадной кучей среди песков пустыни.
Фархор опустил взгляд и посмотрел на свой жезл, украшенный сферой, на которой находился куб, поддерживавший, в свою очередь, правильную пирамиду, — это означало, что дух доминирует над формой, для которой материя является опорой:
— Где то, что должен был отдать тебе брат Хорсу?
Не говоря ни слова, начальник стражи достал хранимую у сердца шкатулку из черной бронзы, почтительно подал ее Великому Иерофанту и, отведя свой взгляд в сторону, отступил в тень. Секунду преподобный Фархор держал ларец в руках, затем решительно сломал печати. Приоткрыв неожиданно тугую крышку, он осторожно глянул внутрь. Тут же его обычно бесстрастное лицо приняло выражение крайнего омерзения, смешанного с плохо сдерживаемой яростью, и, резко захлопнув ларец, он прошептал:
