«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели - [11]

На языке элегии это звучит чуть иначе:

Невластны мы в самих себе

И, в молодые наши лета,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Старый сюжет стал для Баратынского канвой, по которой он вышил свой узор. Повесть о бедной поселянке превратилась в психологизированный пример общего правила. Карамзин исследует и воспевает парадоксы чувствительности — Баратынский формулирует законы бесчувственности. Мир Карамзина наполнен чувствительностью (и здесь велика роль рассказчика, почти влюбленного в героиню и мечущегося подобно ей). Мир Баратынского враждебен любви. Эраст у Карамзина отправился на войну, "но вместо того, чтобы сражаться с неприятелем, играл в карты и проиграл почти все свое имение", что и привело его к помолвке с "пожилой богатой вдовой". Не война, но противоречивый характер Эраста разлучает героев. У Баратынского нет разработанной истории, война же оказывается счастливым поводом для гусара, бросающего Эду. Мать Лизы смотрит на Эраста добрыми глазами и верит в его добрую природу. Отец Эды (разговор с ним, как помним, восхитил Пушкина) ясно видит все, что случится с дочерью.

"Поверь,

Несдобровать тебе с гусаром!

Вы за углами с ним недаром

Всегда встречаетесь. Теперь

Ты рада слушать негодяя.

Худому выучит. Беда

Падет на дуру. Мне тогда

Забота будет небольшая:

Кто мой обычай ни порочь,

А потаскушка мне не дочь".

Несмотря на речевую характерность реплики, в ней не следует видеть лишь знак особого склада психологии диковатого финского крестьянина. Это норма отношения к чувству, нарушающему приличия. Светская толпа будет осуждать героев поздних поэм Баратынского иными словами, но так же по существу; в чувства не верят, и сюжеты с их гибельными развязками должны служить подтверждением холодному мнению аристократов или мужика, равно основанному на мертвящем опыте. Сетования Эраста, печаль рассказчика, творящего чудную повесть, эмоциональный пейзаж преодолевают трагедию бедной Лизы. Читатели, как помним, пошли навстречу этой тенденции карамзинской повести, превратив Симонов монастырь в место паломничества. Поэма Баратынского завершается картиной заброшенной могилы:

И кто теперь её отыщет,

Кто с нежной грустью навестит?

Кругом все пусто, все молчит,

Порою только ветер свищет

И можжевельник шевелит[35].

Мир Баратынского — сегодняшний холодный мир, в котором нет иных чувств кроме сдержанной скорби самого поэта. Падение и смерть (заметим — не самоубийство, но медленное угасание) Эды не катастрофы, но обыденность этого мира. По–иному поворачивается наш сюжет в идиллии давнего друга, во многом литературного единомышленника Баратынского — Дельвига. Идиллия называется "Конец золотого века", написана была она в 1828 году, а издана в 1829–м, в единственном прижизненном сборнике поэта, где заняла значимое место: идиллия — предпоследний текст книги, за ней следует лишь восьмистишный "Эпилог". Стихотворение носило программный характер — идиллия была излюбленным жанром Дельвига, а "Конец золотого века" — венцом долгого борения поэта с этим жанром.

Карамзинский Эраст "читывал романы, идиллии" и "часто переселялся в те времена (бывшие или не бывшие), в которые, если верить стихотворцам, все люди беспечно гуляли по лугам, купались в чистых источниках, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни свои провождали". Такой или почти такой (должно помнить об авторской иронии) мир и нашел Эраст, встретив Лизу. Появление же Эраста принесло гибель не только Лизе, но и идиллическому микромиру, который был всем схож с типовыми пасторалями XVIII века, кроме одного. Он был незащищен. Его можно было разрушить. Дельвиг, точно сохранив сюжет, переместил героев в "естественную среду" идиллии. У Карамзина Эраст только уподобляет открывшийся ему мир тому, о чем он в идиллиях читал. У Дельвига действие разворачивается в античной Аркадии — мифологической земле счастья.

Впрочем, Дельвиг ведет речь о конце золотого века — идиллия открывается репликой путешественника: "Нет, не в Аркадии я!" Аркадия погибла потому, что пришелец из города, Мелетий, оставил пастушку Амариллу. Когда пастушка отправилась отыскивать возлюбленного в городе, она увидела новую супругу Мелетия. Сойдя с ума, Амарилла начинает украшать цветами "древо любви", склоненное над водой:

Когда же нагнулася с брега,

Смело за прут молодой ухватившись, чтоб цепью

цветочной

Эту ветвь обвязать, до нас достающую тенью,

Прут, затрещав, обломился, и с брега она

полетела

В волны несчастные.

После гибели Амариллы радость навсегда покинула Аркадию, а символом ее нынешней печали, нового "железного" века осталась песня — с ней утонула пастушка, заунывные ее звуки испугали путешественника в начале идиллии.

Эпизод гибели Амариллы, по собственному признанию Дельвига, построен как подражание сцене смерти Офелии. Но следование Шекспиру вовсе не отменяет ориентации на карамзинскую повесть. Кроме отчетливых сюжетных совпадений заметим немаловажную деталь: перед смертью Лиза видит дочь соседа Анюту — эта пятнадцатилетняя девушка становится свидетельницей гибели Лизы, у Дельвига Амариллу в город сопровождает мальчик, он также присутствует при гибели пастушки, ему суждено и поведать ее историю. В обоих случаях рядом с героинями юные чистые создания, привязанные к ним и неспособные их спасти.