Столетняя война - [33]

Исключительно судьба Бертрана Дюгеклена, босяка из благородных, ставшего коннетаблем, поразила современников своей необычностью. Но не стоит преувеличивать, поскольку в Дюгеклене не было ничего от сельского шалопая, а его семья была одной из самых уважаемых. Что же касается знатных бастардов, из которых, как часто писали, формировались армии Столетней войны, точнейшие подсчеты показывают, что они составляли двадцатую-тридцатую часть от численности конных воинов. Было бы неверным обобщать пример Гаскони, где довольно быстро укрепилось представление, что в армии бастард из хорошего рода найдет себе место, какого ему не предоставит родовой фьеф.

Для большинства единственным социальным подъемом — которым не следовало пренебрегать, но который не производил переворота в обществе — был тот, который при Карле V возвел в ранг оруженосцев таких Буало, Бо-Пуалей или Бригандов[22], которые при Филиппе VI остались бы в лучшем случае пешими сержантами.

По сравнению с современными армиями войска, которые собирали для войны английский и французский монархи, были малочисленны. В гасконских войнах Филипп VI редко когда использовал более шести тысяч пехотинцев и четырех тысяч конных воинов. Чтобы для военной кампании во Фландрии — и на всем севере королевства — на три месяца мобилизовать более двадцати тысяч всадников и двух-трех тысяч пехотинцев, понадобилось очень значительное финансовое усилие. Когда король вел переговоры о налоге, без которого армии уже не было, он как раз и добивался средств, необходимых для набора двадцати тысяч солдат на три-четыре месяца. А в разгар конфликта, как перед Пуатье, так и после, ему иногда понадобится до пятидесяти тысяч. Штаты Лангедойля дадут возможность набрать до тридцати тысяч человек на постоянную службу в течение года, а Штаты Лангедока — до десяти тысяч, что в целом составит сорок тысяч человек. Вот чем в лучшем случае король Франции мог располагать во всем королевстве в час величайшей опасности.

Нам эти цифры могут показаться незначительными. Но для современников десять тысяч человек — это было много. Когда перед хронистом проходил отряд в тысячу человек, тот видел настоящую боевую мощь. Поскольку он не мог представить, что такое тридцать тысяч человек в правильном сражении, он писал, что видел тридцать тысяч человек. Он не был недобросовестен. Он просто хотел сказать «много».

Если наш горизонт сужается, уменьшается и численность войск. Редко когда на поле битвы находилось более десяти тысяч бойцов. Армия при Бувине в 1340 г. и при Креси в 1346 г. была лишь немногим больше. При Пуатье в 1356 г. англичан будет максимум шесть-семь тысяч.

Осады сковывали больше всего боевого состава. Для осады Кале Эдуард III задействует двадцать пять тысяч человек. Но в рейдах по Франции, заурядных операциях Столетней войны порой участвовало менее тысячи воинов.

Военные опустошения

Таким образом, театры боевых действий окажутся очень ограниченными. И прохождения солдатни, как своей, так и вражеской, опустошали вовсе не всю страну. Конные набеги (chevauchees), например Джона Ланкастера или Роберта Ноллиса, будут наносить серьезный ущерб на полосе шириной несколько лье, поскольку отряду указывалось направление, а не точный маршрут. Такие битвы, как при Креси или Пуатье, не затронут города и деревни, достаточно удаленные, чтобы войска в них не расположились. Впрочем, чтобы взять город, требовалось время, а затраты на жалованье делали осаду вопросом престижа. Город чаще обходили, чем брали.

Тем не менее война нанесла жестокий удар по тысячам деревень, которые никогда не увидят малейшей стычки, но чей сеньор укрепил — и должен был укрепить — свой манор за счет вилланов, и по сотням городов, которые никто не осаждал, но для которых содержание городской стены еще век будет тяжелейшей из бюджетных статей. Небезопасность на дорогах парализовала обмен, что позволило проводить в жизнь разные запреты на торговлю стратегическими продуктами, например железом или лошадьми.

Тому, кто каждый день ждал грабежа, копить какие-то запасы казалось бессмысленным. Что касается вложений средств, ничто так не могло отбить к ним охоту, как ежедневный страх пожара. Таким образом война парализовала деятельность многих в местах, которых она в конечном счете никогда не коснется.

Впрочем, солдат на войне был не более опасен, чем солдат в период между двумя наймами. Первого по крайней мере что-то ограничивало. Расхищение, безнаказанное насилие и безобразия происходили и далеко за пределами зоны боевых действий. Привычка к войне внушала многим воякам представление, что им все дозволено, и достаточно было десяти подвыпивших недоумков, чтобы отобрать у крестьянина кубышку, изнасиловать дочь и на прощанье поджечь дом.

Даже если солдат ничего не разорял, он дорого обходился краю, через который проходил. Реквизиции были тяжелыми, а платили за них с запозданием. Если нужно было снабдить отряд или крепость на случай гипотетической осады, интенданты не церемонились. Местность должна была поставить вино, зерно, ячмень, овес, сено, солому, дрова, хворост, свечи. Платили за все это или не платили, все равно житель в следующем году останется без этих продуктов. И, как бы мало рвения ни прилагали командиры, реквизиции подвергались и силки охотника, и сети рыбака. Если бы брали только то, в чем действительно нуждалась армия! Но чувство меры никогда не было сильной стороной военных, и один рыцарь графа Фландрского сломал шлюз садка, лишь бы не оставить там ни единой рыбешки.