Столбцы - [5]

Уж воют вздернутые бревна,

но вот — через туман и дождь,

подняв фонарь шестиугольный,

ударил в сковороду вождь, —

и хлебопеки сквозь туман,

как будто идолы в тиарах,

летят, играя на цимбалах

кастрюль неведомый канкан.

Как изукрашенные стяги,

лопаты ходят тяжело

и теста ровные корчаги

плывут в квадратное жерло.

И в этой красной от натуги

пещере всех метаморфоз

младенец-хлеб приподнял руки

и слово стройно произнес.

И пекарь огненной трубой

трубил о нем во мрак ночной.

А печь, наследника родив

и стройное поправив чрево,

стоит стыдливая, как дева

с ночною розой на груди.

И кот, в почетном сидя месте,

усталой лапкой рыльце крестит,

зловонным хвостиком вертит,

потом кувшинчиком сидит.

Сидит-сидит и улыбнется,

и вдруг исчез. Одно болотце

осталось в глиняном полу.

И утро выплыло в углу.

Апр. 1928

Обводный канал

В моем окне — на весь квартал

Обводный царствует канал.

Ломовики как падишахи,

коня запутав медью блях,

идут закутаны в рубахи,

с нелепой важностью нерях.

Вокруг — пивные встали в ряд,

ломовики в пивных сидят

и в окна конских морд толпа

глядит, мотаясь у столба,

и в окна конских морд собор

глядит, поставленный в упор.

А там за ним, за морд собором,

течет толпа на полверсты,

кричат слепцы блестящим хором,

стальные вытянув персты.

Маклак штаны на воздух мечет,

ладонью бьет, поет как кречет:

маклак — владыка всех штанов,

ему подвластен ход миров,

ему подвластно толп движенье,

толпу томит штанов круженье,

и вот — она, забывши честь,

стоит, не в силах глаз отвесть,

вся — прелесть и изнеможенье!

Кричи, маклак, свисти уродом,

мечи штаны под облака!

Но перед сомкнутым народом

иная движется река:

один — сапог несет на блюде,

другой — поет собачку-пудель,

а третий, грозен и румян,

в кастрюлю бьет как в барабан.

И нету сил держаться боле:

толпа в плену, толпа в неволе,

толпа лунатиком идет,

ладони вытянув вперед.

А вкруг — черны заводов замки,

высок под облаком гудок,

и вот опять идут мустанги

на колоннаде пышных ног.

И воют жалобно телеги,

и плещет взорванная грязь,

и над каналом спят калеки,

к пустым бутылкам прислонясь.

Июнь 1928

Бродячие музыканты

Закинув дудку на плечо

как змея, как сирену,

с которой он теперь течет

пешком, томясь, в геенну,

в которой — рев, в которой — рык

и пятаков летанье золотое —

так вышел музыкант-старик.

За ним бежали двое.

Один — сжимая скрипки тень,

как листиком махал ей;

он был горбатик, разночинец, шаромыжка

с большими щупальцами рук,

его вспотевшие подмышки

протяжный издавали звук.

Другой был дядя и борец

и чемпион гитары —

огромный нес в руках крестец

с роскошной песнею Тамары.

На том крестце — семь струн железных,

и семь валов, и семь колков,

рукой построены полезной,

болтались в виде уголков.

На стогнах солнце опускалось,

неслись извозчики гурьбой,

как бы фигуры пошехонцев

на волокнистых лошадях;

а змей в колодце среди окон

развился вдруг как медный локон,

взметнулся вверх тупым жерлом

и вдруг — завыл… Глухим орлом

был первый звук. Он, грохнув, пал;

за ним второй орел предстал;

орлы в кукушек превращались,

кукушки в точки уменьшались,

и точки, горло сжав в комок,

упали в окна всех домов.

Тогда горбатик скрипочку

приплюснув подбородком,

слепил перстом улыбочку

на личике коротком

и, визгнув поперечиной

по маленьким струнáм,

заплакал — искалеченный —

ти-лим-там-там.

Система тронулась в порядке,

качались знаки вымысла,

и каждый слушатель украдкой

слезою чистой вымылся,

когда на подоконниках

средь музыки и грохота

легла толпа поклонников

в подштанниках и кофтах.

Но богослов житейской страсти

и чемпион гитары

подъял крестец, поправил части

и с песней нежною Тамары

уста тихонько растворил.

И все умолкло…

Звук самодержавный,

глухой как шум Куры,

роскошный как мечта,

пронесся…

И в звуке том — Тамара, сняв штаны,

лежала на кавказском ложе,

сиял поток раздвоенной спины,

и юноши стояли тоже.

И юноши стояли,

махали руками,

и стр-растные дикие звуки

всю ночь р-раздавалися там!!!

Ти-лим-там-там!

Певец был строен и суров,

он пел, трудясь, среди домов,

средь выгребных высоких ям

трудился он, могуч и прям.

Вокруг него — система кошек,

система ведер, окон, дров

висела, темный мир размножив

на царства узкие дворов.

Но чтó был двор? Он был трубой,

он был туннелем в те края,

где спит Тамара боевая,

где сохнет молодость моя,

где пятаки, жужжа и млея

в неверном свете огонька,

летят к ногам златого змея

и пляшут, падая в века!

Авг. 1928

4

Купальщики

Кто — чернец — покинув печку,

лезет в ванну или тазик —

приходи купаться в речку,

отступись от безобразий!

Кто, кукушку в руку спрятав,

в воду падает с размаха —

во главе плывет отряда,

только дым идет из паха.

Все, впервые сняв одежды

и различные доспехи,

выплывают как невежды,

но потом идут успехи!

Влага нежною гусыней

щиплет части юных тел

и рукою водит синей,

если кто-нибудь вспотел.

Если кто-нибудь не хочет

оставаться долго мокрым —

трет себя сухим платочком

цвета воздуха и охры.

Если кто-нибудь томится

страстью или искушеньем, —

может быстро охладиться,

отдыхая без движенья.

Если кто любить не может,

но изглодан весь тоскою,—

сам себе теперь поможет,

тихо плавая с доскою.

О, река, невеста, мамка,

всех вместившая на лоне,

ты — не девка и не самка,

но святая на иконе!

Ты — не девка и не мамка,

но святая Парасковья,

нас, купальщиков, встречай

где песок и молочай!