Столбцы - [2]

и флаг трещал как бы бумага

надорванная. Шторм упал

и вышел месяц наконец,

скользнул сияньем между палуб,

и мокрый глянец лег погреться

у труб. На волнах шел румянец,

зеленоватый от руля,

губами плотно шевеля…

Ноябрь 1926

Офорт

И грянул на весь оглушительный зал:

— Покойник из царского дома бежал!

Покойник по улицам гордо идет,

его постояльцы ведут под уздцы;

он голосом трубным молитву поет

и руки ломает наверх.

Он — в медных очках, перепончатых рамах,

переполнен до горла подземной водой,

над ним деревянные птицы со стуком

смыкают на створках крыла.

А кругом — громовой, цилиндров бряцанье

и курчавое небо, а тут —

городская коробка с расстегнутой дверью

и за стеклышком — розмарин.

Янв. 1927

Черкешенка

Когда заря прозрачной глыбой

придавит воздух над землей,

с горы, на колокол похожей,

летят двускатные орлы;

идут граненые деревья

в свое волшебное кочевье;

верхушка тлеет, как свеча,

пустыми кольцами бренча;

а там за ними, наверху,

вершиной пышною качая,

старик Эльбрус рахат-лукум

готовит нам и чашку чая.

И выплывает вдруг Кавказ

пятисосцовою громадой,

как будто праздничный баркас,

в провал парадный Ленинграда,

а там — черкешенка поет

перед витриной самоварной,

ей Тула делает фокстрот,

Тамбов сапожки примеряет,

но Терек мечется в груди,

ревет в разорванные губы

и трупом падает она,

смыкая руки в треугольник.

Нева Арагвою течет,

а звездам — слава и почет:

они на трупик известковый

венец построили свинцовый,

и спит она… прости ей бог!

Над ней колышется венок

и вкось несется по теченью

луны путиловской движенье.

И я стою — от света белый,

я в море черное гляжу,

и мир двоится предо мною

на два огромных сапога —

один шагает по Эльбрусу,

другой по-фински говорит,

и оба вместе убегают,

гремя по морю — на восток.

Янв. 1926

Лето

Пунцовое солнце висело в длину,

и весело было не мне одному —

людские тела наливались как груши,

и зрели головки, качаясь, на них.

Обмякли деревья. Они ожирели

как сальные свечи. Казалося нам —

под ними не пыльный ручей пробегает,

а тянется толстый обрывок слюны.

И ночь приходила. На этих лугах

колючие звезды качались в цветах,

шарами легли меховые овечки,

потухли деревьев курчавые свечки;

пехотный пастух, заседая в овражке,

чертил диаграмму луны,

и грызлись собаки за свой перекресток —

кому на часах постоять…

Авг. 1927

3

Часовой

На карауле ночь густеет,

стоит, как кукла, часовой,

в его глазах одервенелых

четырехгранный вьется штык.

Тяжеловесны, как лампады,

знамена пышные полка

в серпах и молотах измятых

пред ним свисают с потолка.

Там пролетарий на коне

гремит, играя при луне;

там вой кукушки полковой

угрюмо тонет за стеной;

тут белый домик вырастает

с квадратной башенкой вверху,

на стенке девочка витает,

дудит в прозрачную трубу;

уж к ней сбегаются коровы

с улыбкой бледной на губах…

А часовой стоит впотьмах

в шинели конусообразной;

над ним звезды пожарик красный

и серп заветный в головах.

Вот — в щели каменные плит

мышиные просунулися лица,

похожие на треугольники из мела

с глазами траурными по бокам…

Одна из них садится у окошка

с цветочком музыки в руке,

а день в решетку пальцы тянет,

но не достать ему знамен.

Он напрягается и видит:

стоит, как кукла, часовой

и пролетарий на коне

его хранит, расправив копья,

ему знамена — изголовье

и штык ружья — сигнал к войне…

И день доволен им вполне.

Февр. 1927

Новый быт

Выходит солнце над Москвой,

старухи бегают с тоской:

куда, куда итти теперь?

Уж новый быт стучится в дверь!

Младенец нагладко обструган,

сидит в купели как султан,

прекрасный поп поет как бубен,

паникадилом осиян;

прабабка свечку выжимает,

младенец будто бы мужает,

но новый быт несется вскачь —

младенец лезет окарач.

Ему не больно, не досадно,

ему назад не близок путь,

и звезд коричневые пятна

ему наклеены на грудь.

Уж он и смотрит свысока,

(в его глазах — два оселка),

потом пирует до отказу

в размахе жизни трудовой,

гляди! гляди! он выпил квасу,

он девок трогает рукой

и вдруг, шагая через стол,

садится прямо в комсомол.

А время сохнет и желтеет,

стареет папенька-отец

и за окошками в аллее

играет сваха в бубенец.

Ступни младенца стали шире,

от стали ширится рука,

уж он сидит в большой квартире,

невесту держит за рукав.

Приходит поп, тряся ногами,

в ладошке мощи бережет,

благословить желает стенки,

невесте — крестик подарить…

— Увы! — сказал ему младенец, —

уйди, уйди, кудрявый поп,

я — новой жизни ополченец,

тебе-ж — один остался гроб!

Уж поп тихонько плакать хочет,

стоит на лестнице, бормочет,

уходит в рощу, плачет лихо;

младенец в хохот ударял —

с невестой шепчется: Шутиха,

скорей бы час любви настал!

Но вот знакомые скатились,

завод пропел: ура! ура!

и новый быт, даруя милость,

в тарелке держит осетра.

Варенье, ложечкой носимо,

успело сделаться свежо,

жених проворен нестерпимо,

к невесте лепится ужом,

и председатель на-отвале,

чете играя похвалу,

приносит в выборгском бокале

вино солдатское, халву,

и, принимая красный спич,

сидит на столике кулич.

Ура! ура! — заводы воют,

картошкой дым под небеса,

и вот супруги на покое

сидят и чешут волоса.

И стало все благоприятно:

приходит ночь, ушла обратно,

и за окошком через миг

погасла свечка-пятерик.

Апр. 1927

Движение

Сидит извозчик как на троне,

из ваты сделана броня,

и борода, как на иконе,

лежит, монетами звеня.

А бедный конь руками машет,