Столбцы - [3]

то вытянется, как налим,

то снова восемь ног сверкают

в его блестящем животе.

Дек. 1927

На рынке

В уборе из цветов и крынок

открыл ворота старый рынок.

Здесь бабы толсты словно кадки,

их шаль — невиданной красы,

и огурцы, как великаны,

прилежно плавают в воде.

Сверкают саблями селедки,

их глазки маленькие кротки,

но вот — разрезаны ножом —

они свиваются ужом; и

мясо властью топора

лежит как красная дыра;

и колбаса кишкой кровавой

в жаровне плавает корявой;

и вслед за ней кудрявый пес

несет на воздух постный нос,

и пасть открыта словно дверь,

и голова — как блюдо,

и ноги точные идут,

сгибаясь медленно посередине.

Но что это?

Он с видом сожаленья

остановился наугад

и слезы, точно виноград,

из глаз по воздуху летят.

Калеки выстроились в ряд,

один — играет на гитаре;

он весь откинулся назад,

ему обрубок помогает,

а на обрубке том — костыль

как деревянная бутыль.

Росток руки другой нам кажет,

он ею хвастается, машет,

он вырвал палец через рот,

и визгнул палец, словно крот,

и хрустнул кости перекресток,

и сдвинулось лицо в наперсток.

А третий — закрутив усы,

глядит воинственным героем,

в глазах татарских, чуть косых —

ни беспокойства ни покоя;

он в банке едет на колесах,

во рту запрятан крепкий руль,

в могилке где-то руки сохнут,

в какой-то речке ноги спят…

На долю этому герою

осталось брюхо с головою

да рот большой, как рукоять,

рулем веселым управлять!

Вон — бабка с пленкой вместо глаз

сидит на стуле одиноком,

и книжка в дырочках волшебных

(для пальцев — милая сестра)

поет чиновников служебных,

и бабка пальцами быстра…

Ей снится пес.

И вот — поставлен

судьбы исправною рукой,

он перед ней стоит, раздавлен

своей прекрасною душой!

А вкруг — весы как магелланы,

отрепья масла, жир любви,

уроды словно истуканы

в густой расчетливой крови,

и визг молитвенной гитары,

и шапки полны, как тиары,

блестящей медью… Недалек

тот миг, когда в норе опасной

он и она, он — пьяный, красный

от стужи, пенья и вина,

безрукий, пухлый, и она —

слепая ведьма — спляшут мило

прекрасный танец-козерог,

да так, что затрещат стропила

и брызнут искры из-под ног…

И лампа взвоет как сурок.

Дек. 1927

Пир

В железной комнате военной,

где спит винтовок небосклон,

я слышу гром созвездий медный,

копыт размеренный трезвон.

Она летит — моя телега,

гремя квадратами колес,

в телеге — громкие герои

в красноармейских колпаках.

Тут пулемет, как палец, бьется,

тут пуля вьется сосунком,

тут клич военный раздается,

врага кидая кверху дном.

А конь струится через воздух,

спрягает тело в длинный круг

и режет острыми ногами

оглобель ровную тюрьму.

Шумят точеные цветочки,

ладони жмутся горячей,

а ночь нам пива ставит бочку,

боченок тостов и речей.

Под грохот каменных стаканов,

пивную медную струю —

мы пьем становье истуканов,

в штыки построенных в бою!

Мы пьем — и волосы трясутся,

от потных рук струится пар,

но лица плоски точно блюдца,

и лампы маленький пожар

сползает синими струями

на потемневшую ладонь;

знамена подняты баграми

и в буквах — вдавленный огонь,

и хохот заячий винтовок,

шум споров, кочки недомолвок,

и штык, пронзающий стакан

через разорванный туман!

О, штык, летающий повсюду,

холодный тельцем, кровяной,

о, штык, пронзающий Иуду,

коли еще — и я с тобой!

Я вижу — ты летишь в тумане,

сияя плоским острием,

я вижу — ты плывешь морями

граненым вздернутым копьем.

Где раньше бог клубился чадный

и мир шумел — ему свеча;

где стаи ангелов печатных

летели в небе, волоча

пустые крылья шалопаев, —

там ты несешься, искупая

пустые вымыслы вещей —

ты, светозарный как Кащей!

Тебе еще не та забота,

тебе еще не тот полет —

за море стелется пехота,

и ты за море правишь ход.

За море стелются отряды,

вон — я стою, на мне — шинель,

(с глазами белыми солдата

младенец нескольких недель).

Я вынул маленький кисетик,

пустую трубку без огня,

и пули бегают как дети,

с тоскою глядя на меня…

Янв. 1928

Ивановы

Стоят чиновные деревья,

почти влезая в каждый дом;

давно их кончено кочевье —

они в решетках, под замком.

Шумит бульваров теснота,

домами плотно заперта.

Но вот — все двери растворились,

повсюду шепот пробежал:

на службу вышли Ивановы

в своих штанах и башмаках.

Пустые гладкие трамваи

им подают свои скамейки;

герои входят, покупают

билетов хрупкие дощечки,

сидят и держат их перед собой,

не увлекаясь быстрою ездой.

А мир, зажатый плоскими домами,

стоит, как море, перед нами,

грохочут волны мостовые,

и через лопасти колес —

сирены мечутся простые

в клубках оранжевых волос.

Иные — дуньками одеты,

сидеть не могут взаперти:

ногами делая балеты,

они идут. Куда итти,

кому нести кровавый ротик,

кому сказать сегодня «котик»,

у чьей постели бросить ботик

и дернуть кнопку на груди?

Неужто некуда итти?!

О, мир, свинцовый идол мой,

хлещи широкими волнами

и этих девок упокой

на перекрестке вверх ногами!

Он спит сегодня — грозный мир,

в домах — спокойствие и мир.

Ужели там найти мне место,

где ждет меня моя невеста,

где стулья выстроились в ряд,

где горка — словно Арарат,

повитый кружевцем бумажным,

где стол стоит и трехэтажный

в железных латах самовар

шумит домашним генералом?

О, мир, свернись одним кварталом,

одной разбитой мостовой,

одним проплеванным амбаром,

одной мышиною норой,

но будь к оружию готов:

целует девку — Иванов!

Янв. 1928

Свадьба

Сквозь бревна хлещет длинный луч,

могучий дом стоит во мраке,