Столь долгое возвращение… - [65]

Расположившись на нарах, мы проговорили с моей новой знакомой почти до утра. Звали ее Сарра, была она родом из Кишинева, из бывшей Бессарабии. Девочкой вступила в молодежную сионистскую организацию и, как многие еврейские дети в диаспоре, мечтала о своей собственной родине, училась в древнееврейской гимназии, наизусть читала стихи Бялика и строила радужные планы. Но всему этому пришел конец, когда ее и всех ее земляков «воссоединили» с Советским Союзом. Сионистская организация была ликвидирована, все ее члены арестованы, а Сарру, по малолетству, эта кара временно миновала. Шли годы. Сарра стала студенткой, встретился ей в жизни человек, с которым, казалось, ничто и никогда ее не разлучит. Но однажды ночью за ней пришли и увели в тюрьму, а оттуда, после долгих и мучительных допросов, она, по решению Особого совещания, отправлена была в лагерь на 8 лет за свою сионистскую деятельность, которой занималась в школьном возрасте: тогда, в конце пятидесятого года, бурно шла ликвидация всего того, что хоть отдаленно можно было занести в рубрику «сионизм», «буржуазный национализм» и просто «еврейство»! И вот, теперь ее везли неведомо куда, после двух лет в потьминских лагерях, получивших название «женские», так как там, в основном, отбывали срок жены за своих в прошлом заслуженных мужей. В память о Сарре у меня до сих пор хранится вышитый ею воротничок — женщины в лагерях находили утешение в извечно женском ремесле — рукоделии, умудряясь использовать старые тряпочки и нитки, вытрепанные из жалких остатков «вольного» гардероба. Так навсегда, ранним февральским утром 1953 года, исчезла из моей жизни, чтобы больше никогда не дать о себе весточки, добрая ласковая девушка Сарра.

Сменялись тюрьмы на пути к месту нашей ссылки. Мелькали обитательницы камер. Ушли по этапу куда-то в другой конец Казахстана Мария с дочкой Мариной. Но оставался тот же тюремный режим, та же «параша», к которой немыслимо было привыкнуть.

И вот опять новая тюрьма. На сей раз, как оказалось, — последняя перед ссылкой. Кзыл-Орда. Областной центр. Привезли нас в кзыл-ординскую городскую тюрьму ранним утром. Доставили на сей раз не в «воронке», а на грязном грузовике-углевозе. На дворе было солнечно и непривычно тепло после морозной России. Та же тюремная процедура, с ответами на стандартные вопросы начальника, только начальник, раскосый казах, напоминал потомка Чингиз-Хана. Сходство это еще более усиливалось в моем усталом воображении длиной шашкой, почему-то гремевшей у него на боку.

Я одна в камере. Симон и Юра, помахав мне, ушли вслед за надзирателем, и до меня, в мою камеру, еще долго доносился звук их голосов — это они специально так громко говорят, чтобы я могла их дольше слышать. Голые нары из железных прутьев. Паутина во всех углах. Мне холодно, невзирая на солнечный день: камера сырая, мрачная.

Вдруг с шумом открылась «кормушка» — окно в тюремной двери, через которое заключенному подают еду, — и несколько любопытных надзирателей принялись без стеснения меня разглядывать. Я старалась не выказывать моего состояния и как могла спокойно выдерживала «обстрел». Последовали столь знакомые и надоевшие мне вопросы: «За что», «на сколько», «откуда». Вдруг один из надзирателей спросил мою фамилию. Я ответила. И тогда произошло то, чего я меньше всего могла ожидать в тюремных стенах. «Лазебникова, — с удивлением повторил за мною надзиратель-казах мою девичью фамилию. А у тебя брат Лазебников Рувим был?» И от него стала мне известна судьба моего двоюродного брата, 19-летнего сына того самого бакинского дяди, у которого прятался мой Давид. Оказывается, Рувим, считавшийся пропавшим без вести во время войны, погиб в бою под Брестом, защищая пограничную Брестскую крепость. Произошло это в первые дни войны с немцами, и сегодня стойкость и героизм защитников Брестской крепости вошли в легенду… Сколько же моих близких не вернулись с войны, скольких убила и искалечила тюрьма!

Я сидела на голых железных нарах и, словно кинолента, проходила передо мной моя жизнь. Побудка в пять утра вернула меня к действительности. Явился другой надзиратель и повел куда-то длинными, сырыми коридорами. По дороге я о чем-то громко спросила конвоира в надежде на то, что за одной из дверей, может быть, заперты мои дети, и они, услышав мой голос, отзовутся. Я не ошиблась. Они услышали меня и ответили из-за какой-то железной двери, и мне этого было достаточно — я знала, что они существуют где-то рядом со мной. В комнате, в которую меня привели, за столом сидел еще один потомок Чингиз-Хана. Вежливо и несколько смущенно он сказал мне, что должен снять у меня отпечатки пальцев — таков порядок. Мне от души было жаль бедного «Чингиз-Хана» — он так неловко взял меня за руку, отгибая каждый палец поочередно и прижимая его к примитивно закопченному осколку оконного стекла. Человек этот оказался приятным и даже приветливым. Он стал меня расспрашивать. Узнав, что я и дети получили десять лет ссылки в отдаленные места Казахстана, он сильно удивился и произнес фразу, которая по сей день жива в моей памяти: «Много же вам дали! Членам семьи больше пяти не дают! Но вы не унывайте. За десять лет многое еще может измениться. Вот, поглядите на меня — был вывезен ребенком с Дальнего Востока, когда нас, корейцев, всех до одного сослали сюда, в эти края. А сейчас, как видите, сам офицер МВД!». Утешением мне его слова служить, конечно, не могли. Видеть своих детей офицерами МВД даже в далеком будущем я не желала, но его человеческое участие все же несколько приободрило меня. Тем более, он обещал похлопотать, чтобы нас оставили в «центре», то есть в самом городе Кзыл-Орда, где есть большая нужда в преподавателях иностранных языков, а мы с Симоном вполне могли бы помочь в этом деле. Обнадежив меня, он ушел хлопотать «по начальству», оставив нас — всех троих — дожидаться результатов в тюремном дворе, на солнышке…