Столь долгое возвращение… - [24]

Вскоре после переезда на новое место нас пригласил к себе Всеволод Иванов. Он прислал нам записку, в которой писал, что собираются у него участники проведенного недавно на Украине пленума правления Союза Писателей, посвященного памяти Тараса Шевченко. Маркиш был на этом пленуме и по приезде рассказывал мне об Иванове, как о приятном, умном человеке. Ставил он мне в пример и жену Иванова — Тамару. То была очень красивая, очень статная женщина, бывшая актриса театра Мейерхольда, женщина широких и свободных взглядов, с собственным мнением, умная и с мощным чувством собственного достоинства. Записка Иванова была составлена несколько «по-старомодному», и я именовалась в ней «супругой» Маркиша. В те времена такие слова были не в ходу, они говорили о позиции их автора.

Литературное положение Всеволода Иванова было в ту пору двусмысленным. На его беду ранние его, «сибирские» рассказы понравились Сталину. Рассказы те были жестокими, кровавыми — как правда Сибири тех лет — и, быть может, пришлись по душе Сталину именно по причине своей жестокости и оголенности. Сталин следил за публикациями молодого сибиряка, за его движением в литературе. Однажды он затребовал из редакции толстого московского журнала гранки ивановской повести. Повесть понравилась Сталину, он захотел написать к ней предисловие. Кто-то из сталинского окружения, предвидя резкий взлет ивановской карьеры, позвонил писателю и сообщил ему о том, что Сталин собирается писать предисловие к повести. Иванов, однако, принял новость весьма холодно. Он сказал своему телефонному кремлевскому собеседнику, что не видит никакой необходимости в предисловии политического деятеля, предпочитая ему предисловие писателя или литературоведа… Немедленно вслед за тем повесть была из журнала выброшена. До конца его дней — а он пережил Сталина и умер в 1963 году — на Иванове осталось несмываемое пятно неповиновения и «строптивости» в глазах литературно-политических вождей. Несколько его романов так и лежат в его архиве неопубликованными. Во все времена он оставался человеком независимым и прямым, хотя, зная отлично, где и в какое время он живет, избегал полемики и открытых высказываний.

За красивым, со вкусом и знанием дела сервированным столом Ивановых собрались в тот вечер «серапионовы братья» — Вениамин Каверин, Константин Федин и сочащийся мудростью литературовед Борис Эйхенбаум, зачисленный впоследствии в «безродные космополиты» и преданный своим любимым учеником — Ираклием Андронниковым. Был там и сам Ираклий Андронников — молодой еще человек с блестящими способностями устного рассказчика и речевого иммитатора. Под дружный хохот гостей он разыгрывал в лицах сцену за сценой из жизни литературной и театральной Москвы. Мне запомнился рассказ об одном из самых знаменитых актеров Художественного театра Василии Ивановиче Качалове. Напившись пьян в гостях у хлебосольного Алексея Толстого, Качалов отправился домой. По дороге он выпал из коляски извозчика и свалился в канаву. Там его и обнаружили спящим прохожие люди. Они растолкали его и разбудили, желая спасти от грабителей. На все расспросы он отвечал односложно: «Я еду к Толстому!» Тогда его посадили на другого извозчика и отправили к Алексею Толстому, куда он и прибыл под утро к немалому смущению хозяина…

Историю эту Андронников рассказал блестяще — подражая голосам Толстого, пьяного Качалова, терпеливых прохожих людей, безразличного извозчика и грубых грабителей, подкрадывающихся к пьяному человеку.

Маркиш слушал все эти байки, смеялся, скучал. Он не любил ходить в гости, не любил многолюдного застолья. Ему жалко было времени, отведенного им для отдыха перед утренней работой.

Узкий круг — дело другое: два человека, три, ну, четыре — не более.

К Маркишу нередко заходил живший неподалеку, Борис Пастернак. Он садился в кабинете Маркиша, смотрел, как тот говорит. Именно смотрел — потому что разговор Маркиша был неразрубаемо связан с движением, с жестом. Пастернак, как никто, понимал это. Он сидел и смотрел выпуклыми глазами, низко уронив на лоб клубок чуба. Потом говорил сам — немногословно, ожидая реакции Маркиша и ответа… Пастернак весь был — как собственное стихотворение, многогранное, горящее изнутри. Бытовые проблемы ничуть его не занимали. Переводческая работа еще не стала тогда его «поэтической службой», регулярно приносящей деньги для продолжения жизни. И жили Пастернаки трудно.

Однажды зимой мы с Маркишем возвращались откуда-то домой на трамвае. Мороз был лютый, в трамвайном вагоне невозможно было прикоснуться к металлическим частям — примерзала кожа. В голове вагона, сгорбившись и нахохлившись как птица, сидел какой-то человек в резиновом плаще. Он сидел совершенно неподвижно и приковывал внимание.

— Это ведь Пастернак, — сказал Маркиш, узнав человека в спину. Оставив меня на моем месте, Маркиш подошел к Пастернаку и о чем-то негромко заговорил с ним. Вернувшись ко мне, он сказал:

— Дай-ка мне все деньги, что у тебя есть с собой.

Вынув из кармана деньги, какие были у него, он присоединил их к моим и возвратился к Пастернаку. Передав ему деньги, он говорил с ним, пока не пришла Пастернаку пора сходить. Наша остановка была следующей — ближе к нашему подъезду.