Столь долгое возвращение… - [100]

Полгода спустя в ответ на наш телефонный запрос нам было сообщено (конечно, устно — документы в таких случаях не выдаются), что решение по нашему делу еще не принято и что документы отправлены в МВД «на проверку». «Добровольный союз гражданина и государства», как выяснялось, разорвать было чрезвычайно трудно.

Несколько недель ушло на то, чтобы разыскать концы нашего дела в МВД. Безликий полковник Клычков, согласившийся общаться с нами только по телефону, сказал:

— Так вы же хотите выезжать в Израиль. Вот как дадут вам разрешение — так мы вас из советского гражданства и выведем!

— Мы не связываем выход из гражданства с выездом в Израиль, — разъяснила я. — Просто мы больше не хотим быть советскими гражданами. Это ведь наше право.

— Да как вы не понимаете! — вспылил телефонный полковник. — Я ж вам русским языком твержу: как будете уезжать — так и лишитесь гражданства!

— Значит, пока что нам отказано в выходе из гражданства?

— Значит, отказано… — сказал полковник.

— Это вы так решили?

— А то кто же? — удивился полковник, не подозревавший в вопросе подвоха. — Конечно, мы!

— Так ведь решение о выходе из гражданства выносит Президиум Верховного Совета!

Полковник не нашелся, что ответить, а мы поняли, что выйти из гражданства нам тоже не дадут.

На беседе с полковником Клычковым мы, конечно, не успокоились. Мы написали в Президиум Верховного Совета такое письмо: «В течение срока, установленного законом — полугода — мы не получили ответа на наше заявление о выходе из советского гражданства. Ставим вас в известность что, в случае неполучения просимого ответа в течение последующих двух недель, мы будем считать себя выведенными из советского гражданства».

Казенный стиль заявления был отвратителен, но мы уже научились разговаривать с советскими чиновниками на их родном языке.

Ответ на это наше письмо, конечно, не пришел — и две недели спустя мы стали называть себя иностранными подданными. А если бы нам ответили официальным документированным отказом — мы располагали на этот случай готовым планом действий. Мы подали бы в суд, требуя вернуть нам нашу тысячу рублей — ведь бессмысленно оплачивать услугу, которая не была совершена. Первая инстанция — районный суд — наше заявление о возбуждении судебного дела против Президиума Верховного Совета бесспорно не принял бы. Тогда мы обратились бы с жалобой на районный суд в суд городской, и там должны были рассмотреть нашу жалобу в гласном порядке — прежде, чем нам отказать. В городской суд на слушание жалобы были бы привлечены нашими усилиями корреспонденты западных газет, и дело получило бы огласку. Это был бы прецедент — а советский бюрократизм так не любит прецедентов…

Борьба за выход из советского гражданства продолжалась по день нашего отъезда из СССР: власти не хотели допустить прецедент, поскольку он мог повлечь за собой массовые отказы от гражданства, и притом не только еврейские. Мы лишились советского гражданства автоматически — вместе с получением выездной визы.

Этот период, пожалуй, был самым тяжелым и беспросветным за все время нашего столь долгого ожидания. Нам не хотелось никого видеть, не хотелось никуда ходить. Только один дом в Москве был нам по-прежнему приятен — дом моих добрых друзей Люси и Жана Каталя.

Жан Каталя — французский журналист и писатель, много лет проведший в СССР. В Москве, в его уютной квартире на улице Сивцев Вражек, собирались французы, англичане, американцы — свободные люди свободных стран. Бывая у Каталя, я словно бы вырывалась на один вечер из тюрьмы. Умный и обаятельный пессимист Каталя, его отзывчивая и добрая жена Люся — они, возможно, и не догадывались, какую зарядку надежды и бодрости получала я от общения с ними и их гостями.

Зная о нашем тяжелом, черном настроении, Каталя пригласили меня и Давида на обед. Кроме нас и хозяев, никого не было в тот вечер в доме Каталя.

Говорили о большой и малой политике, о перспективах.

— Ожидание не должно быть бесконечным, — сказал Давид. — Мы сделали уже почти все, что в наших силах. Надо определить срок — два-три месяца — и заканчивать. Наше самоубийство, в конце концов, может принести пользу другим.

Каталя сделался желт как лимон.

— Ты что, — спросил он, — прежде всего, думаешь о других?

— Нет, прежде всего я думаю о себе.

— Почему же тебе тогда не взять пистолет и не застрелить хотя бы одного из тех, кто тебя мучит?!

Мне кажется, Давид тогда согласился с Каталя. В доме у милых Каталя я познакомилась с обаятельным, умным Жоржем Бортоли и его женой Катюшей — дочерью русских белоэмигрантов, прекрасно владеющей русским языком, каким говорили интеллигентные русские накануне революции. Мы почувствовали с четой Бортоли взаимное расположение, они пригласили меня с Давидом в гости. Бартоли, представлявший в России французское телевидение, был человеком широких взглядов, наблюдательным и точным в нравственных и политических оценках. Посещения его гостеприимного дома — он жил недалеко от нас в «доме для иностранцев», охраняемом неизвестно от кого милицейскими часовыми — были для нас маленькими праздниками. Оглядываясь на «слышащие» стены, на внимательную прислугу, присланную для подслушивания и подглядывания из Управления по делам дипломатического корпуса — мы все же могли говорить, обмениваться мнениями в атмосфере относительной, контролируемой свободы.