Стоит только замолчать - [47]

В свою защиту скажу: каждому из них я все растолковывал с начала до конца. Каждому из них я растолковывал, что именно делаю. Говорил им, что им, возможно, придется не появляться дома целый год или два года, или три, даже пять лет, десять. Как знать? Я говорил долго, очень долго, и повторял это снова, снова и снова. В каждом случае стоило мне договорить, как человек вставал, оставляя все в своем доме так, как оно лежало. В каждом случае стоило мне договорить, как человек вставал, и мы выходили за дверь. Мы садились в машину и уезжали.

Одного за другим я отвозил их на ферму, где старик давал им кров. Там они и жили все вместе, маленький пансион с самыми странными жильцами, каких вы только видывали. Забавно, что между собой у них трений не было. Полагаю, время, которое они провели в состоянии исчезновения, было почти для всех из них самым счастливым за много лет.

Доставив туда последнего из них, я вообще перестал туда ездить, не бывал там, пока все не закончилось. Я даже весточек туда не передавал. Так было обговорено. Я все растолковал старику. Я все растолковал каждому из них. Мы все были единомышленниками.

Как это происходило на деле 4

Дзоо втянулась. Я и не предполагал, что так получится. Она втянулась в это, словно актриса. Вы бы ни за что не догадались, что она совершенно равнодушна к Сотацу. Иногда я говорил ей: Дзоо, Дзоо. Тормошил ее, будил, говорил: Дзоо, езжай туда, к нему на свидание, немедля. Ты должна продолжить. Она говорила: нет, нет. Льнула ко мне, к одеялу. Говорила: мне хочется остаться здесь. Но я отталкивал ее. Срывал с нее одеяло. Она вставала, отряхивалась. Езжай, говорил я. Она кивала, и переодевалась, и уходила. Помни, говорил я ей, когда она оглядывалась на меня: меня не существует. Вообще ничего не существует, кроме решимости Сотацу. Сделай так, чтобы он это знал. Сделай так, чтобы он знал, что выдюжит.

В основном все шло гладко. Вышла загвоздка, когда пришел брат Сотацу, но Дзоо все уладила. Она была расторопная. Я вам уже говорил, какая она расторопная. Она разрушила то, что сделал брат. Она держала Сотацу за жабры, чтобы он не отступался от себя самого, от своей собственной решимости, от принятого им решения. Более ловкого куратора я и вообразить не мог. Она настолько вошла во вкус, что мне даже не приходилось говорить ей: поезжай. Ездила сама, по собственной инициативе. Просыпаюсь, а ее нет. А потом работаю себе, днем устраиваю передышку, думаю: там, на ферме, стоят рядком мои исчезнувшие, глядя с горы вниз. Там, в тюрьме, стоит Сотацу, уставившись на стену. Там, в автобусе, сидит Дзито Дзоо, рассматривая свои ноги. Я – никто. Никто не знает, что я – кое-кто, но мой план неотвратим. Судьи действуют по моей указке просто потому, что я лучше них понимаю одну вещь: ради того, чтобы показать себя поборниками здравого смысла, люди готовы совершать самые нелепые поступки.

Как это происходило на деле 5

Я часто нервничал. Не стану утаивать, чуть ли не каждую ночь я просыпался в холодном поту, со страхом, что что-то пошло не так. Вдобавок Дзоо меня иногда разыгрывала. Приходила в слезах, объявляя: он отрекся, он сознался, а потом хохотала, увидев на моем лице ужас. Не смешно, говорил я ей, а она смеялась. Дзоо, Дзоо, говорил я. Ты твердокаменная.

Но когда приговор был вынесен, когда Сотацу попал в камеру смертников, я стал чувствовать себя немножко увереннее. Все же какая-то гарантия. А еще я опасался, что некоторые из моих исчезнувших уйдут из жизни. Они были уже старые. Люди иногда умирают – но именно этим смертям было бы трудно дать объяснение. А я ничего не мог предпринять, кроме как ждать, не мог даже выяснить, как там дела на ферме.

После нескольких месяцев в камере смертников Сотацу начал вести себя странно. Стал записывать на бумаге что-то странное. Стал разговаривать с надзирателями. Я забеспокоился, что он вот-вот сломается. И тогда я сказал Дзоо, что хочу, чтобы она туда поехала и переспала с ним, если это удастся устроить. Я хотел, чтобы таким способом она привязала его к себе.

Она разрыдалась. Не пожелала этого делать. Я сказал: ты должна. У тебя нет выбора. Она сказала, что не станет этого делать. Я сказал: сделаешь. Так надо. Она собрала свои вещи и ушла. И больше не вернулась. Поехала ли она или нет – туда, в тюрьму, не могу сказать. Я ее никогда больше не видел.

На следующий день я услышал по радио новость.

конец

+

В один весенний день, когда я был еще ребенком, Оду Сотацу вывели из его камеры. Его провели по коридорам. Его попросили удостоверить, что он – действительно он, и он это удостоверил. Другие это подтвердили. Его вводили в одну комнату за другой, проводили мимо статуй. Его поставили на плоский люк, и, когда был дан приказ, его повесили за шею и оставили в таком положении, пока он не умер.

Радио и телевидение оповестили об этом граждан. Была радость, но было и замешательство. Было много людей, которым хотелось знать, что же случилось с исчезнувшими.

Затем в городе Сакаи, ровно через неделю после казни, на улице появилась процессия. Это была процессия людей, одетых во все белое, каждый – в белом, а в голове колонны шел молодой человек, Сато Какудзо. Они были одеты наподобие кающихся, по старинным обычаям, он и все те, кто якобы исчез, те, за кого был казнен Ода Сотацу. Они по-прежнему были живы, и вот они проследовали процессией по улицам к зданию суда, а весь город ошарашенно разглядывал их. Там, на ступенях у входа в суд, Сато Какудзо произнес речь перед прессой и перед толпой, которая собралась, увязавшись за процессией. В своей речи он обвинил общество в преступлении, которое оно совершило, объявил, что произошло убийство безвинного, Оды Сотацу, и что в последующие дни, в последующие годы другие тоже будут казнены при полном отсутствии доказательств.