Стоит только замолчать - [46]

Я все записал на бумаге. Мы оба письменно удостоверили, что договор заключен и тот, кто проиграет в нашу карточную игру, будет вынужден расписаться на том листе. Мы указали дату.

Затем мы уселись лицом друг к другу. Я разложил карты. Она сняла колоду и вытянула одну карту. Я снял колоду и вытянул другую карту. Я выиграл, и она подписала договор. Проще простого. Я сложил карты в определенном порядке и знал, где искать мою козырную карту. Дзоо даже не подозревала, что я способен на такое. Не сообразила, что существовало нечто, чему я служил, ради чего я был готов на подставы. Но оно существовало, и я сделал то, что сделал. И с тех пор мог рассчитывать на абсолютное повиновение Дзито Дзоо во всем, связанном с Исчезновениями в Нарито.

Она никогда не отменяла договор и никогда не грозилась отменить. Ни разу не просила его показать. Собственно, я его не сохранил. Я уничтожил его сразу же, в тот же день, когда она его подписала. Видеть такой документ и вспоминать, как я себя повел в связи с ним, – нет, в этом я не хотел принимать никакого участия. Я заглядывал в будущее. Я размышлял о том, как могу использовать Дзоо, как могу подтолкнуть к переменам в жизни своей страны.

Как это происходило на деле 1

Как вы, наверно, уже подозреваете, карточная игра с Одой Сотацу была такой же мутной. Мы с Дзоо привели его в бар; мы напоили его. Дзоо кокетничала с ним. Я делал ему комплименты. Это был человек в трудном положении. Жизнь у него была тяжелая, беспросветная. У него мало что было, он мало на что мог надеяться. В этом смысле он был совершенно типичен, но по своей натуре типичным не был. По натуре он был гордым, был упорным. Я знал, кого получаю в лице Оды Сотацу.

Его проигрыш в карты, его подпись под признанием – все это было неизбежно. Я выстроил эту ситуацию у себя в голове еще годом раньше, сидя в своей комнате в Сакаи. Переставлял фигуры, угловатые, как комки бумаги, в строфах в своей голове, а теперь смотрел, как Сотацу пишет на листе бумаги. Он написал: “Ода Сотацу”, и написал дату, и поднял на меня глаза, а я смотрел на него из дальней дали. И тогда я понял: я это совершил.

Он вышел из бара, ушел неважно куда. Чем дальше, тем лучше. Если бы пришлось объявить его в розыск, это ничего бы не изменило. Я взял Дзоо за руку, пошел с ней домой. Мы вместе легли в постель. Я перечитывал признание, как поэт – стихотворение собственного сочинения, стихотворение, которое, как он чует, изменит его судьбу. Но, как получается и у поэта, его стихотворение изменяет чью-то судьбу, но только не его собственную.

Как это происходило на деле 2

Я и раньше подметил, что Сотацу смотрит на Дзоо, поглядывает на нее. Я знал, что она такая, как она есть, – не просто красивая, не просто красивая девушка, не просто девушка, которую хотят, но и девушка умная, девушка, чье мнение кое-чего стоит. Она говорила едко и выставляла других дураками. Собственно, она проделывала это с Сотацу. Она проделывала это со мной. Разве надо уточнять, что почти все другие девушки, которые нам попадались, такими не были? Я знал, Сотацу о ней высокого мнения, и тогда – пока я лежал в постели, зная, что где-то в нашем же городе сейчас, дожидаясь полиции, лежит Сотацу, – меня осенила идея: а не командировать ли ее к нему? А что, если Дзито Дзоо сможет стать инструментом, который обеспечит, что Сотацу сдержит клятву? Я взглянул на Дзоо – она лежала голая рядом со мной, – и все сомнения отпали. Чутье мне подсказывало: способ сработает, а главное, подсказывало, что Дзоо все сделает. Так и вышло, вопреки тому факту, что Дзоо была не обязана делать это – могла бы заявить, что в договоре такое не предусмотрено. Наше бессилие в схватке с нашей жизнью, наше желание действовать радикально и навязать свой радикализм другим – все это уже означало, что Дзоо добровольно спрыгнула бы в эту пропасть. Она позволила бы мне приказать, чтобы она отправилась к нему, и она пришла бы к нему, и потребовала бы от него сдержать клятву.

Дзоо, сказал я, разбудив ее, отнеси это признание. Она встала и оделась, а я смотрел на нее и думал, что это квинтэссенция моей жизни, у меня никогда раньше не было и никогда больше не будет столько прекрасных вещей в их полнокровном проявлении: любовь девушки, несчастье друга, грандиозное начало заговора. Вот какие были у меня чувства. И теперь, впоследствии, могу вам сказать: я не обманулся. Ничего даже сопоставимого с этим моментом никогда не было, и я не жду, что когда-нибудь будет. Теперь я уже почти ничего не жду.

Как это происходило на деле 3

Если уж я взялся разъяснить, как все происходило, то, наверно, надо разъяснить все, ни о чем не умалчивая. У моих друзей из Сакаи был дядя. У него была собственная ферма. Он был злопыхатель. Ферма была старая, с полями, вырубленными в горном склоне. В округе – ничего, кроме полузаброшенного храма. Дядя не умел толком управиться даже с собственной фермой. Люди такой породы могут питаться одними опилками, да и сами, наверно, состоят из опилок. Я свел с ним знакомство; специально поехал туда с ним познакомиться. Я свел с ним знакомство, и мы нашли общий язык. Он был новообращенный анархист. Он был анархист в неполитическом смысле. Он был этакий бедняк-смутьян, и жилось ему совсем неплохо. Он любил утром посидеть на свежем воздухе – и это все, что он любил на свете. Я пленил его сердце, сознавшись, насколько мне ненавистны люди. Он изумился: да-а, тебе тоже люди ненавистны? Да, люди мне ненавистны. Ну-у, значит, это нас с тобой роднит. И вот мы поутру сидели рядом, и я рассказывал ему про фантастический заговор, который я придумал. Это неимоверное оскорбление, сказал я ему, мы швырнем в лицо обществу неимоверное оскорбление. И общество будет вынуждено его проглотить. Обществу ничего другого не останется – только проглотить. Он нашел все это крайне забавным. Он согласился. И это стало моей судьбой: ездить на одолженной машине туда-сюда, выискивать стариков и старух со странными глазами и убеждать их: покиньте свой дом на время, у меня есть для вас одно местечко.