Стоим на страже - [76]

— Иду на контакт! — скомандовал Раскатов перед повторной попыткой. Уверенность в нем возросла. Прикинув воображаемую точку прицеливания, летчик, не выпуская из поля зрения конус, поправил педалями рыскание самолета, оставив только небольшое боковое движение для упреждения. «Теперь-то обязательно насажу его на штангу», — думал Алексей; в нем проснулся горячий азарт, сопутствующий любому трудному и рисковому делу.

Конус ушел вправо. И не только в этом было дело. Раскатов, сбитый с темпа неудачей, непростительно поздно заметил, что конус, обогнув нос самолета справа, как голова кобры, зачарованной музыкой факира, потянулся в сторону третьего двигателя. Первым заметил опасность правый летчик и резко стянул газы до нуля. «Умница, Зацепа!» — одобрил его действия про себя Раскатов. Конус остановился, будто в недоумении, и нехотя попятился назад от сверкающего на солнце веера винтов.

Холодок в кончиках пальцев, сжимающих штурвал, сменился теплом облегчения.

— Командир, прямая кончается! — предупредил штурман. — Отставай, готовься к развороту!

За время, что они летают вместе, Алексей успел хорошо узнать своего штурмана и сдружиться с ним, как это водится в слетанных экипажах. Штурман, Петр Караев, уравновешенный, добросовестный, отлично подходил по характеру командиру. В беде всегда был готов подставить плечо. Страстный охотник и рыбак, Петр часто брал Алексея в тайгу, на горную речку, и это тоже сближало их. Нередко заворачивали после удачной вылазки к Петру домой.

«Нам с командиром чего-нибудь существенного бы, умаялись», — басил штурман с порога жене Валентине — миловидной, неизменно приветливой. Она быстро накрывала на стол, несмотря на поздний час. «Славная все-таки семья у Петра, — думал Алексей о штурмане. — Нам бы так с Людмилой… И тогда все заправки нам — семечки».

Сейчас голос штурмана был буднично спокоен. Словно он и не заметил того, в каком опасном соседстве с конусом была его штурманская кабина, похожая на хрупкий стеклянный фонарь.

«Штурман хочет, чтобы я успокоился, — понял Алексей, — мол, охолонь, командир. Понятно, так и сделаем».

— Я — Полста-первый, курс сто восемьдесят! — доложил командир заправщика.

Можно начинать все сначала. Из-под шлема по виску скатилась струйка пота.

— Гриша, работай газа́ми! Идем на сближение!

— Работаю, командир! — в голосе правого летчика звучала спокойная бодрость.

Снова монотонный отсчет. Работая одним рулем направления, Алексей старался точнее держаться в кильватере. Работа педалями утомляла ноги, стоило их только расслабить, как от ступней и до колен пробегали волны дрожи. «А мог бы отказаться от заправки, — вкрадчиво подобрались к Алексею непрошеные мысли. — Сказать, не потяну. И все! Но выбор остановлен на тебе. Значит, обязан мочь. Право летать утверждается всей жизнью: каждой минутой, каждым полетом, каждым шагом на земле и в воздухе».

Алексей внутренне подобрался. Конус, по-прежнему такой безобидный с виду, болтался между брюхом заправщика и размытой линией горизонта. Алексей поймал себя на мысли, что сейчас в этот конус втиснуты все его желания, все стремления и цели — большие и маленькие. И все, что прежде казалось таким значительным, измельчало в поле тяготения этих отливающих шлифованным блеском концентрических кругов неугомонного конуса. Пустяком показалась и затянувшаяся размолвка с женой. Холодок непонимания, первым заморозком выпавший между ними, тяготил его все время. Обычно Людмила провожала и встречала его с полетов, отогревала его светлой милой улыбкой от злых аэродромных ветров. А теперь придешь домой — не взглянет!

И причиной размолвки была эта самая заправка. Алексею был запланирован отпуск летом, в июле. «Золотое время — солнце светит и палит», — говорят обычно с завистью счастливцам те, кому выпадало отдыхать хмурой осенью. И о путевке в санаторий на Черное море он позаботился заблаговременно. О семейной, вдвоем с Людмилой. Сколько было уже переговорено об этом отпуске! И вдруг за неделю до отъезда Алексей объявил:

— Должен тебя огорчить, Люда. Отпуск отменяется.

— Это еще почему? — не поверила сначала жена.

— Еду в командировку, осваивать дозаправку в воздухе.

— Значит, ты все-таки согласился?

— Пойми, я не мог иначе.

— Но ты мог отказаться.

— Считай, что не мог.

Людмила взяла путевки, лежавшие на крышке пианино.

— А с ними что будем делать?

Еще вчера за ними зримо угадывались пальмы, золотой песок, голубое море под щедрым южным солнцем. А теперь…

— Придется сдать, — сказал Алексей невозмутимо. Он уже твердо знал, что моря не будет, а будет прозаический степной простор аэродрома, раскаленная кабина самолета.

— Сдашь только свою, — сказала Людмила как о решенном. — А мою оставь, я все-таки поеду в санаторий.

— Одна? — переспросил Алексей.

— Да, одна! — отрезала Людмила.

Конечно, Людмила одна в санаторий ехать не отважилась. Но отчуждение, появившееся в ней после того разговора, уже не исчезало.

…На миг Раскатову показалось, что он недостаточно сбалансировал самолет. Когда до конуса осталось не далее полуметра, он резко снял нагрузку с руля, затем легонько взял штурвал на себя, пошел на контакт. Но излишняя резкость маневра вызвала задирание носа машины — конус провалился вниз.