Стоим на страже - [73]

— Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.

Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.

Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пока хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: пилотом быть или готовить самолеты другим.

Не все становятся летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик — так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое. Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в небе, — оказывается, не только приятные ощущения, но и тяжелый труд, — и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…

Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости — так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй, парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.

— На какой скорости будем вводить в штопор? — будто издалека слышит Николай вопрос инструктора.

— Сто двадцать, — отвечает он.

— Отлично!

Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли — и, кто знает, может, это отобьет у парня охоту к небу если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.

— Так, скорость ввода подходит, — Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. — Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…

Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет — и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.

— Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, — отвечает он инструктору. Казалось бы, к чему такие испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят лететь самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя и кувырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…

— Все правильно! Начинаем! Какой будем делать: правый, левый?

«Правый, левый?» Да какая разница Одинцову, куда сыпаться, но инструктор его — душа-человек, «правый, левый», — еще и выбирать дает. Определенно Николаю он нравится. Другой бы уже давно на него наорал.

— Лучше левый! — наугад решает Николай.

— Отлично, запоминай ориентир. Видишь деревеньку, на нее будешь выводить. Левую педаль до упора!

Одинцов видит впереди внизу, за обрезом капота, нечто вроде детских кубиков, расставленных в шахматном порядке, не сразу понимая, что это и есть его главный ориентир.

— Ну, что сидишь, милый? Работать надо!

Николай робко подает левую ногу вперед, давит на педаль, пересиливая себя, будто наступает своим ботинком на что-то хрупкое.

— Смелее, смелее! — подбадривает его инструктор.

А у Одинцова нет больше сил давить, установилось критическое равновесие.

— Смелее! Вот так, — и Хохлов сам дожимает педаль.

Одинцов икнул, будто его опустили в купель с ледяной водой. Самолет куда-то провалился левым крылом, потащило его вниз, одновременно опрокидывая вверх колесами.

— Ручку, ручку на себя, — подсказывает капитан Хохлов, но куда там, разве Одинцову сейчас до этой ручки управления.

— Вот так, чувствуешь? — инструктор сам добрал ее, несколько раз поддернул до верхнего упора. — Чувствуешь, ответь мне!

— Чувствую, — не очень внятно подал голос по переговорному устройству Одинцов.

Как не чувствовать, если на их самолете управление спаренное и любое движение в одной кабине дублируется в другой. Все чувствовал Одинцов, поскольку левая его рука, как приклеенная, лежала на секторе газа, а правой он держал ручку. Однако сейчас он самому себе казался распростертым над далекой землей, вроде падал с разведенными в стороны руками, и будто он вне кабины, вне самолета, а так, свистит вниз даже без парашюта. В первый момент у него даже дыхание перехватило, и он никак не мог сделать выдох. Земля кружилась перед глазами каруселью, была ровной и сочно-яркой. В едином хороводе потянулись аккуратные, прямоугольные лоскуты полей, островки березовых рощ, осколком сверкнул пруд. И в этом установившемся вращении Одинцов начал медленно отходить от испуга. «Так же летишь, только лицом вниз», — отметил он, чувствуя тяжесть своего тела на плечевых лямках парашюта. Николай уже смог перевести взгляд с земли на приборную доску, отсчитать потерянные метры по высотомеру.