Стоим на страже - [69]

Решив, что настала подходящая минута, Апраксин обратился к направленцу:

— Товарищ подполковник, разрешите вопрос?

Невьянов коротко хохотнул, похлопал Апраксина по плечу:

— Потом вопросы, лейтенант, потом. Даст бог, еще успеем наговориться.

Примерно через полчаса тревожная группа, заняв ту позицию, которую заранее наметил солдатам Невьянов, лицом к лицу столкнулась с выбредавшим из воды, из чавкающей болотной жижи, нарушителем границы. Обессиленный тяжелым переходом, незнакомец ничего не успел понять, когда чуть ли не в грудь ему уперлись вороненые стволы автоматов.

С двух сторон в упор осветили его фонарями — мокрого, грязного, дико поводившего глазами… И тут Невьянов вздохнул, отчетливо сказал нарушителю:

— Ах, Джамал, говорил же тебе, что мы еще встретимся! Вот и довелось. Это сколько же лет-то прошло, ой-е-ей! Да, старый ты уже стал, не то что прежде, руки-то вон как дрожат. Поизносился ты, Джамал, поистерся малость. А все, понимаешь, неймется. Чего ты забыл на нашей земле? На что надеялся?

Вот теперь Апраксин действительно ничего не понимал. Молча смотрел он на подполковника. И тогда Невьянов засмеялся — впервые за день раскатисто, с удовольствием. Сказал:

— Признайся, лейтенант, не поверил, когда я сказал, что не знаешь участка заставы? Ты в машине об этом хотел спросить, я угадал? Ясно, что не поверил, чего там. Здесь когда-то была гать, верно я говорю, Джамал? Контрабандисты денег на нее не пожалели — рассчитывали, что пользоваться будут долго. И ведь как хитро настлали, упрятали под водой, кто бы догадался! А все ж таки взяли мы их тогда почти всех, мало кто уцелел.

Невьянов сломил прутик, поторкал им в воду, нащупал кладь. Прут ушел в глубину почти на полметра.

— Она, та самая. Ишь, как просела. Видать, засосало болото…

Невьянов неуклюже потоптался на пружинящей моховой подстилке, выбирая местечко посуше, где вода не доставала сапог. Пососал потухшую сигарету. Апраксин смотрел на него не отрываясь.

— А ведь тогда он в спину мне саданул, Джамал. Памятку оставил… — Невьянов круто развернулся к нарушителю границы. — Да только выжил ведь я, Джамал, я не мог умереть, пока тебя по земле носило. Не мог. Вот и встретились, понимаешь… Ну, ведите его, ребята. А тебе, лейтенант, так скажу: я тогда был моложе, ну вот вроде тебя. И тоже, как ты, в начальниках заставы. Здесь и принял крещение. Выходит, теперь мы с тобой побратимы.

Сергей Луцкий ТЕПЕРЬ — И НАВСЕГДА Рассказ

В свое последнее армейское утро Ганин проснулся задолго до подъема.

Сквозь ветви берез в окна казармы било свежее утреннее солнце, на неподвижные койки, на одеяла, прикрывающие спящих ребят, проецировались темные узоры мелкой березовой листвы, и Ганин, щурясь от света, представил, как должно быть сейчас холодно и росисто во дворе.

Он тихо, стараясь не скрипеть пружинами, сел на койке, опустил ноги на пол и потянулся к «хабэ» на табурете. Быстро оделся и, сдерживая радость — как-никак «старик» и почти гражданский человек, так что не пристало прыгать ошалевшим теленком на глазах у дневального, который и так уже удивленно уставился на тебя, — не торопясь, вразвалочку направился к выходу из казармы.

Подвернувшийся дежурный по батарее понимающе спросил:

— Не спится?

— Какое там! — неожиданно весело ответил Ганин и махнул рукой.

Во дворе действительно было ярко, росисто и холодно. В гуще мокрых деревьев по-утреннему радостно пели птицы, в голубое высокое небо поднимался невесомый дымок над котельной.

Ганин ознобисто передернул плечами. «Хорошо! — подумал он. И от прохлады, от солнца, от радости бодро и беспорядочно принялся размахивать руками. — Отлично! Превосходно!..»

Был конец мая, всего лишь неделя прошла с тех пор, как началась настоящая весна. А раньше, вплоть до самых праздников, по обочинам бетонки холодных здешних мест лежали ноздреватые льдистые сугробы, и солнечные майские дни в резком, пронизывающем ветре с моря перемежались неопрятным, быстро падающим с плоского низкого неба снегом. В такие дни не верилось, что когда-то можно будет снять шинель, а робкие иголки травинок на южных склонах сопок казались недоразумением.

Ганину представлялось, что эти травинки — нежные пальцы всего растущего, осторожно высунувшегося из уютных недр земли и спрашивающего чистыми голосами: «Ну, как здесь у вас?.. Уже можно?..»

Но потом наступало то, во что не верилось. Окрепшее солнце до основания слизывало сугробы, прогревало землю, будило в ней дремлющие силы, — и устремлялись буйные соки к верхушкам белостволых берез, и дымились березы цыплячьей зеленью раскрывающихся почек… Эти мгновения весны Ганин любил больше всего. Было в них что-то от робости и доверчивости бледного ребенка, и ему вспоминалось детство и младший брат Дима, тяжело переболевший скарлатиной и тянущийся слабой рукой к солнечному лучу на стене.

Ганин слегка стеснялся своей впечатлительности, но все равно никогда не ходил, как другие парни из батареи, собирать березовый сок. Он читал, что и у деревьев есть что-то вроде нервной системы, а раз так — значит, березам бывает больно. Мишка Вахрамеев, земляк, с которым они вместе прослужили два года, посмеивался: