Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [33]

Наша память действует не так, как память компьютера, она не повторяет, а воссоздает то, что в нее попало, и когда мы уверены, что точно помним прошлое, она подсовывает нам скомпонованную ею картину. Память нельзя заставить вынуть для нас из прошлого то или другое, она это делает, когда ей того захочется. Иногда она ошибается, а потом поправляет себя, но не всегда.

Не приезжали ли мы снимать дачу на Пионерской не один, а два раза, первый раз еще с бабушкой, и бабушка поила меня из бутылки, а я не умела пить и обливалась? А во второй раз мы приезжали с Невскими, потому что бабушка умерла и одна из снятых комнат оказалась нам не нужна?

Память не ошибается в отношении испытанных нами в прошлом чувств. Один или два раза мы ездили на Пионерскую, верно одно: радость жизни, охватившая меня на откосе железной дороги. Беда в том, что чувства воскресают ослабленными, из них уходит то, что связывает их с реальной жизнью, что захватывает все существо, то, что заставляло меня незаметно для самой себя улыбаться или даже тихонько повизгивать. От некоторых из них остаются только контуры. Теперь я забыла полноценное ощущение счастья, мне о нем напоминают книги — Л. Толстой, С. Аксаков, Т. Манн, Пруст — и соприкосновение с чужой любовью. А в то время что только не было наслаждением: и то, что повторялось, и всякая новизна, и то, что было основой моего счастья, и сущие пустяки. Счастливое расположение души! Но и страдание не уступало наслаждению в силе.

III

Все вокруг вертелись, вставали, садились, прыгали на одном месте, делали несколько шагов и возвращались обратно, смеялись, говорили что-то, хотя никто никого не слушал и никто никому не отвечал. А мне совсем не хотелось ни говорить, ни двигаться.

«Что их так возбуждает? Что может здесь веселить?» — думала я, как взрослая, — страдание старит. Никто из них, по-видимому, не испытывал того же, что я, и их бесчувствие выглядело в моих глазах жестокостью. Не знаю, что было бы, если бы кто-нибудь, взрослый или ребенок, обратил на меня внимание. Вне поля любви, в котором я находилась дома и которое давало мне необходимую для жизни энергию, холод окружающего мира леденил меня. Страх, тоска и тревога росли, расширялись и заполняли все мое существо — наверно, то же испытывает собака, оставленная хозяином в незнакомом месте, хотя, в отличие от собаки, я знала, что оставлена здесь всего на несколько часов.

Это я вспоминаю о школе. На уроках я еще держалась как-то, но на переменах чувствовала себя совершенно потерянной. На одной из перемен тоска и тревога вытеснили даже страх непослушания, я не могла сладить с ними, пошла к выходу и довольно ловко, среди входивших и выходивших, проскочила в дверь, не ответив на чей-то окрик: «Ты куда?»

Никто не погнался за мной, и я пошла домой. Я знала, что совершаю два преступления, равных которым не бывало в моей жизни: бегство из школы и возвращение без провожатого домой, причем второе представлялось мне серьезнее первого — по дороге нужно было перейти бульвар и улицу, где было три трамвайных линии, и два переулка, и я, при всем моем смятении, старалась идти осторожно, как будто меня видит кто-то из моих взрослых.

Мария Федоровна сама открыла дверь. Она была поражена и после первых, естественных, вопросов: «Что случилось? Неужели ты пришла одна?» — она, очевидно, оказалась на перепутье между жалостью и строгостью. И хотя приласкала не так, как мне хотелось, но зато и не наказала. А я разве могла бы объяснить — я и теперь не сумею — невозможность существования вне моего привычного мира.

На следующий день Мария Федоровна снова отвела меня в школу. Мы писали палочки (хотя весной после проверки меня записали во 2-й класс, осенью я оказалась в списке 1-го класса; мама была в командировке, и Мария Федоровна отложила выяснение дела до ее приезда), а следующим был урок труда. Учительница показывала нам, как из цветной оберточной глянцевой бумаги делать вертушки. Такие вертушки, прикрепленные по нескольку штук к палочкам, сколоченным в виде креста, продавались на улице в праздники, как и воздушные шары, свистулька «уйди-уйди» и прочее. Мне не покупали эту игрушку, но я видела, что вертушки вращались, когда с ними бегали. Секрет их изготовления открывался нам, но, если бы я тогда могла спокойно думать, мне не понравилось бы соединение школы с праздником, я всегда буду разделять эти вещи. Но я старалась не поддаваться тоске и тревоге. Потом весь класс был в зале, по-видимому, на уроке физкультуры, хотя мы оставались в платьях. Нас поставили в круг и велели взяться за руки. Слева от меня стоял мальчик, он мне сказал: «Дай руку, крокодил. Ты на крокодила похожа». Боль пронзила меня и заслонила белый свет. Мне захотелось исчезнуть отсюда, перенестись в место, где бы я была избавлена от страдания, страдания незаслуженного, не вызванного ни виной, ни ошибкой, вытеснявшего врожденную радость жизни. Я была еще слишком мала, безответный подопытный зверек, чтобы возмутиться, восстать против него, даже чтобы спросить: за что или хотя бы почему оно?

Я не заплакала, дала руку мальчику и безразличной девочке справа. Мы бегали кругом, нам показывали какую-то игру, но для меня уже не могло быть никакой радости от движения. Вместо следующего урока нас повели на Никитский бульвар (сентябрьский день был теплый и сухой) собирать сухие листья. С нами была не только учительница, но и одна или две женщины, матери кого-то из учеников. Я попросила одну из них, придумав предлог — головную боль, отвести меня домой. Это была женщина чуждого мне типа, не похожая на маму, возможно, жена военного, но она отнеслась ко мне с добротой. Она не поверила в мою головную боль, расспросила меня, и я наивно рассказала о причине моего горя — я еще не научилась делать железное лицо, чтобы никто не догадался, как мне больно. Женщина сказала что-то учительнице и без каких бы то ни было возражений отвела меня домой, она только сомневалась, хорошо ли я знаю адрес, что меня удивляло. Она передала меня Марии Федоровне.