Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [16]

Обеденный стол являлся центром комнаты, но самым большим предметом был коричневый буфет, стоявший между балконной дверью и окном, которое находилось напротив входной двери. Балконная дверь срезала угол, так что комната имела пятиугольную форму. Окно против двери выходило на запад, а окно в стене слева — на юг, но солнце светило в него только поздней весной и летом, потому что напротив окна стоял четырехэтажный дом. В этом доме с деревянными лестницами и этажами разной высоты бабушка и дедушка жили, когда мама и дядя Ма были маленькими детьми. На втором этаже окна были маленькие, пол дощатый и потолки низкие, но я жалела, что мы не живем в этом доме, потому что часть окон выходила на улицу и можно было бы смотреть демонстрацию в праздники с начала до конца. Праздники, шум и музыка вводили меня в радостное возбуждение, оно спадало, когда мы уходили с улицы домой, а мне хотелось насыщаться праздником бесконечно. Мария Федоровна возмущалась голыми ляжками физкультурниц, а мама тогда еще сама ходила на демонстрацию (все были обязаны ходить, но через несколько лет она получила врачебное освобождение) и рассказывала, как ей было трудно, — некоторые участки маршрута демонстранты проходили почти бегом.

В столовой стоял еще зеркальный шкаф (шкаф с зеркалом), в котором было все мамино: одежда, белье и духи во флаконе со стеклянной головой попугая вместо пробки (всегда одни и те же — «Красная Москва»). И были, конечно, шкафы с книгами, три разных: большой, чрезвычайно вместительный, «шведский», состоявший из застекленных полок, и посудный. В нашей с Марией Федоровной комнате тоже стоял книжный шкаф, самый красивый, в нем находились русские классики, все больше переплетенные приложения к «Ниве».

Потолок комнат и, в еще большей степени, вся мебель были сделаны не только для нужды, для удобства, но и для радости глаз, все было как-то украшено, от верхушек и дверок шкафов и буфета до металлических пластинок на замках, даже на них были насечены скромные узоры.

Иногда в столовую приходил царственный Зебр, кот тети Эммы и дяди Ю. Непородистый, он все же был хорош: большой, тяжелый, на сером, без примеси коричневого, фоне яркие черные полосы. Я гладила его, заглядывала в желтые глаза с черным, то большим, круглым, то узким, как палочка, зрачком, но Зебр был равнодушен к ласкам (мама потом сказала: «кастрированный»).

Если балконная дверь была открыта, Зебр выходил на балкон, но скоро возвращался в комнату — шумный воздух двора был, видно, ему неприятен. В наружной балконной двери был испорчен замок, и она закрывалась толстой с одного конца, суковатой палкой, вставляемой в ручку. Балкон был большой, с чугунной или железной оградой с простым узором: вертикальные полоски, круги и столбики, оканчивавшиеся чем-то вроде «чертовых пальцев». Я вставала на нижний ряд узора, чтобы смотреть не сквозь ограду, а поверх нее, но ограда качалась немного, и мне запретили это; я еще мечтала о времени, когда можно будет, встав на цыпочки, положить подбородок на стол, потом мечтала сделать то же самое, не вставая на цыпочки, но исполнение этих желаний не стало особым событием.

На стенах в столовой висели картины. Одна представляла букет красных, розовых и белых цветов без вазы, на голубом фоне. Другая — очень зеленый пейзаж с круглыми купами деревьев, травой и стогом сена. Над диваном, немного сбоку, висела в раме, как у картины, и под стеклом большая фотография мужчины с усами, сидевшего на козетке и облокотившегося на ее боковую спинку, — как на известной фотографии Пруст, тоже с усами, в такой же позе, на такой же мебели. А ближе к окну над письменным столом висел портрет сидящего тоже за письменным столом Льва Толстого с седой бородой, сделанный в желтых, коричневых и серых тонах. Я понесла продавать его во время войны, но его не купили, так как это была не картина, а цветная репродукция.

Ниже Льва Толстого висела совсем маленькая картинка. Мама ее любила, она мне не объяснила почему.

Это тоже был пейзаж, но яркой зелени в нем не было — то ли краски потускнели, то ли они с самого начала были такие. Картина изображала уходившую вдаль довольно широкую, ровную, светлую дорогу, только с одной стороны была полоска, заросшая травой. По сторонам дороги росли молодые березки, их мелкая листва была немного растрепана ветром. Небо было тоже неспокойно, белые облачка вытянулись на бледной голубизне. Ниже к горизонту небо было бледно-желтым. На переднем плане, за дорогой, — мутно-синяя полоска — вода. Какое это было время дня? И какое время года? Мне хотелось бы, чтобы это была весна, та печаль, которая бывает весной, когда вдруг делается пасмурно и холодно. Но листья берез и красные цветы справа от дороги? Что слева: красновато-бурое, вспаханное поле или пустошь, заросшая кустами? Дорога идет из левого нижнего угла картины направо и обрывается, упираясь в синеватую полосу на горизонте — что это, далекий лес или вода, огромное озеро? Если это вода, пейзаж безнадежно грустен, если лес, грусть преходяща, она рассеется, разойдется. Я долго искала эту дорогу, везде, где я бывала, и не нашла. Ни людей, ни животных на картине нет, как будто эта местность ждет нас. Может быть, этот печальный северный пейзаж — елисейские поля, которые притягивают наши души неустойчивым, но вечным покоем?