Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [123]

Светловолосая Женя Макарова с маленьким, но неправильным носом, со ртом с опущенными вниз уголками, с большим лбом мне казалась некрасивой, а Мария Федоровна сказала: очень хорошенькая. Определенность черт лица, тип лица, напоминавший античный, итальянский, тип лица моей мамы были для меня признаками красоты, и я не ощущала красоту лиц с мягкими чертами.

А Света Барто больше не приглашала меня к себе.

При всем том я не унывала.

Мария Федоровна дала мне такую свободу (может быть, ей не перед кем стало за меня отвечать, но это вряд ли, просто ее не хватало на все), что отпустила с Золей кататься на лыжах в Сокольники. Мы ехали туда на трамвае, потому что в метро с лыжами не пускали, и стояли на задней площадке. Кататься было весело, тем более что я каталась лучше Золи, съезжала с крошечных горок, а Золя боялась. Хотя мы никуда далеко не уходили, как-то не было кругом никакого народу, а страшно не было. Я была в своей шубенке, а Золя в лыжном костюме грязно-желтого цвета. Когда мы ехали обратно на площадке трамвая, разрумянившаяся Золя была очень хороша, все любовались ею, и я тоже, без зависти и соперничества. Я признавала красоту и поклонялась красоте, но не у всех я ее признавала.

Я старалась видеть и восхищаться, как все. В Столешниковом переулке открылся магазин «модельной» обуви по очень высоким ценам, и я останавливалась у витрины и выбирала: какие туфли самые дорогие и какие каблуки самые высокие. Я никак не могла остановиться на одной из пар. Я не доверяла своему вкусу: хотела увидеть красоту этих туфель, а видела, что они неизящны.

Мария Федоровна, по своему старинному обыкновению именовать мужчин по фамилии, называла этого человека просто Миронов, а Наталья Евтихиевна узнала его имя и отчество: Архип Тарасович. Он жил вдвоем с дочерью, младше меня на класс или два, в том же подвале, где жили «татарка» с детьми и другие люди. Я была у него. Комнатка с окошком вверху, которое было ниже уровня тротуара, мне казалась очень уютной и покойной. Она была чисто убрана, и незаметно было, что в доме нет женской руки. Дочь Миронова была тоже очень чистенькая, аккуратно одета и причесана. Она была беленькая и тихая и мало способная к математике. Отец присылал ее ко мне, и я ее натаскивала. Я не знаю, как Мария Федоровна и Наталья Евтихиевна познакомились с Мироновым. Он стал приходить к нам: менял замки, промазывал замазкой окна и т. п. За это он получал деньги и делал все очень хорошо. Жена у него умерла. Он очень любил свою дочь и хотел сделать из нее образованную барышню. По некоторым словам, обращенным Мироновым к Марии Федоровне, я поняла, что никогда еще не встречала человека, который бы так ненавидел советскую власть (Наталья Евтихиевна сказала раз: «Кулак»). Он был нестарый человек, и когда началась война, его призвали в армию, но он очень скоро вернулся без большого пальца на правой руке (или двух пальцев не было?). Мария Федоровна сказала: «Сам в себя стрелял». И без пальца он все делал хорошо. Дочь его окончила институт и стала учительницей в школе.

Следующим летом мы снимали дачу в Свистухе, маленькой деревушке в четырех километрах от станции Турист (говорили: бывшее Влахернское) Савеловской железной дороги. Это место рекомендовала Варвара Сергеевна — они тоже снимали там дачу. Так как деревня находилась очень далеко от станции, дачи там были дешевые.

На этот раз я сдавала экзамены, и на дачу мы переехали после 10 июня. Экзамены я сдала превосходно, но не понимала, почему у меня «отлично» по русскому письменному: я знала, что сделала ошибку. Один раз раньше Мария Федоровна, проверяя тетради в учительской, исправила какую-то мою ошибку — своим почерком! — и я боялась разоблачения, и мне вообще это было неприятно, но то была Мария Федоровна с ее самоуправством, мне и в голову не могло прийти, что сами учителя могут сделать нечто подобное.

Дача в Свистухе была дороже прошлогодней — 600 рублей за лето. Мы сняли две комнатки в недавно выстроенной постройке за «двором» — доски были еще совсем свежие. Комнатки — низенькие, без печки, террасы тоже не было. Окна выходили в огород, где в дальнем углу стояла уборная, и мы видели, как дачники, снимавшие передние комнаты, пробирались туда. Это были сестра Варвары Сергеевны, ее муж и их маленький сын. Сестра Варвары Сергеевны была немолодая, худенькая женщина, она поздно вышла замуж, за что Мария Федоровна ее снисходительно презирала, так же как за немного униженную ласковость, с которой она обращалась к своему мужу, называя его Котик, а он был много старше ее, седой, плотный и краснолицый. Варвара Сергеевна говорила, что он груб, а Мария Федоровна считала, что жена ему все прощает, так как рада, что на склоне лет нашла себе мужа. А он, наверно, не был лишен юмора: их совсем простую, темно-серую с рыжим кошку он назвал Лахудрой.

Мы переезжали, как всегда, на грузовике; дорога была хорошая, но ехали долго: Мария Федоровна в кабине рядом с шофером, мы с Натальей Евтихиевной наверху. Не знаю, что это было с Марией Федоровной, отравление бензинными парами или еще что-то, только она сразу слегла, не могла ходить, есть и пролежала так дня три-четыре. Наталья Евтихиевна не могла поехать в Москву за едой, и есть нам было нечего. Я была в тревоге, но эта тревога отличалась от прежней, детской, я знала, что нужны практические действия. Когда Марии Федоровне стало получше, мы с Натальей Евтихиевной пошли на пристань, где находился ресторан (без единого посетителя) и купили несколько сырых антрекотов — ничего другого не было. Наталья Евтихиевна сварила из них бульон, что было необычно, но мне нравилось сообразовываться с обстоятельствами.