Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [124]

На пути от станции до Свистухи находился канал Москва–Волга. От станции до канала было километра два с половиной. На другом берегу канала домов не было. Сначала нужно было идти вдоль подножия холмов, на которых ничего не было, кроме тех растений, которые вырастают первыми на оголенной земле. Около этих холмов мы вскоре по приезде наткнулись на падаль, дохлую собаку, от которой я шарахнулась прочь, и бог знает почему эта насыпь стала мне неприятна, как бы помеченная ужасом перед разлагающейся, мертвой тварью. Но, конечно, переезд канала на пароме был дополнительным удовольствием, хотя, с другой стороны, мне была не по душе наша отрезанность, невозможность вернуться в Москву без этого парома, и я все примеривалась мысленно, смогла ли бы я переплыть канал в случае крайней необходимости (купаться в канале было строжайше запрещено). От насыпей мы поворачивали и шли к маленькому, но прелестному леску, перед которым кончалось то, что я теперь назвала бы зоной канала и что я тогда все же отделяла от настоящего: настоящей природы, настоящей деревни.

В этом лесочке я услышала, как Наталья Евтихиевна бормочет молитву: «Живый в помощи Всевышнего…» Дело было так. Как только Мария Федоровна выздоровела, мы поехали в Москву. Обратно мы ехали через день таким поездом, чтобы вернуться на дачу засветло. Но поезд почему-то несколько раз надолго останавливался, и вместо часа с чем-то мы ехали около трех часов, и когда пошли по поселку, была уже светлая июньская ночь. По поселку мы шли не одни, впереди нас шли еще люди и сзади, но задние обгоняли нас, потому что мы шли медленно. Вдруг впереди раздались крики, и оказалось, что у какой-то домработницы молодой мужчина вырвал чемодан и убежал с ним (потом говорили, что, может быть, домработница заранее сговорилась с этим мужчиной). Нам было страшно, а когда поселок кончился, мы шли совсем одни. Мы побоялись идти через лесок и обогнули его по опушке, на открытом месте было светлее. Я храбрилась, Мария Федоровна, как всегда, держалась смело, а Наталья Евтихиевна читала шепотом эту молитву. Страх, полусвет, очертания леса, мягкая проселочная дорога — все это очаровало меня.

Свистуха, несмотря на присутствие интеллигентных дачников, была настоящей деревней, еще более настоящей, чем абрамцевское Быково, но мое сердце уже было отдано Абрамцеву. Деревня была более настоящая, но — чего я тогда не понимала — такой красоты, таких неведомым художником скомпонованных пейзажей там не было. (Так ли это? Или моя любовь к Абрамцеву обманывает меня?) В деревенском стаде были не только коровы, но и овцы, я потом видела, как их стригли — поспешно и грубо; овцы вздрагивали, на их черной или серой коже появлялись кровавые ранки от ножниц. Вскоре после приезда мы пошли с Марией Федоровной за околицу и увидали поле, на котором росли очень зеленые растения с очень синими мелкими цветами. «Ты не знаешь, что это такое? — спросила Мария Федоровна. — Это лен». Для меня лен был чем-то древним, старинно русским, исконно деревенским.

Купанье в Свистухе было прекрасное, но Мария Федоровна ставила меня в мучительное положение, требуя, чтобы я купалась голая. Все девочки и взрослые женщины купались в купальных костюмах или трусах. А я уже была не ребенок. Мария Федоровна исходила из своего характера: она бы, не стесняясь, даже если бы ей вслед отпускали иронические замечания, разделась и прямо, ничего не прикрывая, пошла бы к воде и таким же образом вышла бы из нее на берег. А я чувствовала себя голой среди одетых и опять не такой, как все: моя упорная нагота выглядела каким-то юродством. Правда, вряд ли кто-нибудь обращал на меня внимание, но я чувствовала себя униженной. Так было, пока Варвара Сергеевна не стала говорить Марии Федоровне там же, у реки, я расслышала только отдельные слова: «природная стыдливость» и т. п. После этого разговора Мария Федоровна разрешила мне купаться в трусиках, и мне стало намного легче.

До настоящего леса было идти далеко, и Мария Федоровна так далеко, кажется, уже не ходила. Я отправлялась за земляникой в далекий лес с Варварой Сергеевной и Ирочкой и в другие далекие прогулки шла с ними. Варвара Сергеевна очень любила Ирочку, это было заметно. Еще она любила мужа, а он ее нет (или не очень). Мария Федоровна заметила, что он уезжал с дачи вместе с черноглазой молодой женщиной (и я видела их вдвоем на станции), и мы стали жалеть Варвару Сергеевну. Муж Варвары Сергеевны был русский немец, слегка мефистофелевского типа, темноволосый, с резкими чертами лица и всегда ироничный, довольно зло и мрачно. Варвара Сергеевна очень старалась, чтобы дома у них все было ладно, и сама держалась так, как будто у нее все хорошо. Она была довольно высокая, не толстая, но круглая, мясистая, с толстыми ногами, на которых она ходила легко, пружиня. И мать и дочь — голубоглазые, глаза навыкате, у матери больше, чем у дочери. И говорила Варвара Сергеевна немного воркующим, уютным голосом. Мне кажется, что я ей не нравилась. Но я не понимала этого и не задавалась вопросом, приятно или нет мое общество. В какой-то деревне я после убеждений Варвары Сергеевны и своих страхов и колебаний, нарушая запрет, пила в первый раз в жизни сырое молоко. До леса мы шли дорогами в полях, иногда рядом были невспаханные участки земли с травой и кустами. Хотела бы я теперь побывать на таком просторе, в такой тишине (в июне еще с вибрирующим на высочайшей ноте пением жаворонков в большом, свободном небе), с таким чистым воздухом — этого уже нигде нет. С нами ходила десятиклассница Наташа, совсем уже девушка. Она не соответствовала моим идеалам красоты, и я не видела ее прелести, а она была тоненькая и гибкая, с маленькой головкой и тонкими чертами лица. Опять: меня удивляли ее свобода действий (она сказала, что поедет в Москву смотреть фильм «Большой вальс»