Сто тысяч раз прощай - [55]

А вторая перемена заключалась в следующем. У него на прикроватной тумбочке появилась стайка коричневых склянок с лекарствами, которые он начал принимать «для стабилизации состояния». Кто-нибудь более информированный, чем я, при виде этих склянок мог бы только порадоваться, что отец обратился за помощью, за профессиональным советом. Медикаменты, прописанные врачами, имели нечто общее с банкротством: если даже они вызывали тревогу, то хотя бы указывали, что дело не стоит на месте. Пройдет время – и мы вынырнем на другой стороне. Глядишь, они попросту окажутся лишними.

Но вслух это не проговаривалось, и я, насмотревшись фильмов и телепередач, невольно представлял, как пациент запрокидывает голову и высыпает себе в рот все содержимое этих пузырьков. Мало что бередит нам душу сильнее, чем родительское лечение, и вскоре я, словно подгоняемый какой-то силой, бежал в ванную, как только за отцом захлопывалась входная дверь, и начинал разглядывать его склянки, нажимать и отвинчивать крышечки, изучать пилюли по одной на ладони в поисках… сам не знаю чего, но не оставлял без внимания и предупредительные наклейки. «Принимать по назначению врача». «Может вызывать сонливость». «Несовместимо с алкоголем». Это же все равно что держать у постели заряженный пистолет.

Так пополнился мой реестр ужасов и волнений, до самого утра мешавших мне спать по ночам; тогда же у меня возникло убеждение, не отступающее по сей день: величайшая ложь, которую старость распространяет о молодости, гласит, что молодые не знают ни забот, ни тревог, ни страхов.

Господи, неужели у всех отшибло память?

Культура

– «Сударыня, за час пред тем, как солнце окно востока золотом зажгло…»

– Еще раз.

Изо дня в день мы устраивались под одним и тем же деревом и методично работали; этот процесс был сродни подвесному мостику в джунглях: бойко прыгаешь с дощечки на дощечку, разгоняешься – и нога проваливается в гнилую древесину.

– «…пред тем, как солнце окно востока золотом…». Я не смогу такое выговорить.

– Еще как сможешь!

– Дурацкое чувство!

Поднявшись с земли, она прислонилась к дереву.

– Зато ты понимаешь смысл!

– Я же не совсем тупой.

– Никто не говорит, что ты…

– Он имеет в виду «перед рассветом».

– Точно!

– Так бы и говорил – «перед рассветом», почему нет? Два слова. Перед рассветом.

– Потому что так написано, а значит, так лучше звучит! Вообрази: лик солнца выглядывает из окна…

– Отлично, вот сама это и говори, – сказал я, швыряя текст в высокую траву.

– Но это не моя реплика, – возразила она и подняла текст, – а твоя.

– Только до пятницы.

– Что за ерунда? Прекрати. С кем он говорит в этой сцене?

Я взял в руки экземпляр пьесы:

– С леди Монтекки.

– Вот именно, с женой важного господина, но почему-то вдруг меняет тон разговора, и, возможно, из-за того, что…

– Пытается произвести на нее впечатление.

– Или боится ее, или боготворит.

– А на самом деле?

– Откуда я знаю! Тебе решать.

И тогда я решил вот что: произвести впечатление на Фран. Если я не мог добиться этого ни умом, ни талантом, то вполне мог взять ее измором, а в награду получить возможность каждый день провожать ее после наших занятий.

Я продолжал засыпать ее вопросами и вскоре многое узнал о ее самых близких школьных друзьях: Софи (такая смешная; меня собирались с ней познакомить), Джен (классная; предполагалось, что мы найдем с ней общий язык), Нил (она все ему рассказывает, но они просто друзья). Выяснил, что в основном она слушает либо старые мамины пластинки – Ника Дрейка, Патти Смит, Нину Симон, The Velvet Underground и совсем древнее диско, либо такие новинки, о которых я знать не знал. Она часто ставит саундтрек «Ромео + Джульетта», но не из-за самого фильма, который ей «нравится, но не более», а из-за песни Radiohead в конце; а у меня эта песня вызывала, как я про себя выражался, «радиохедовский рефлекс»: сутулость и насупленные брови. В список ее любимых кинокартин входили, как я говорил, «университетские фильмы» Джармуша и Альмодовара c эффектными молодыми героями в роговых очках, пускающими сигаретный дым в Токио, Париже, Мадриде или в районе Ист-Виллидж. Она даже могла обосновать, какой из фильмов «цветной трилогии» Кесьлёвского у нее любимый. На ее литературный вкус значительно повлияла обязательная школьная программа, и потому она обожала Т. C. Элиота, Джейн Остин и сестер Бронте. Нравился ей и Томас Гарди, но скорее как поэт, а не как прозаик, на что я ничего не мог возразить, ибо знал только улицу с таким названием и для меня Томас Гарди оставался районным ориентиром, да и то скорее прямым, как авеню, нежели дугообразным, как наша улица.

Короче говоря, в ней была претенциозность, какой и следует ожидать от шестнадцатилетних, поэтому я соответствующим образом перетасовал собственные пристрастия, поставив «Пианино» выше, чем «Вспомнить все», тайское зеленое карри – выше жаренных во фритюре креветочных шариков, а все, что она презирала, – Шварценеггера, Тарантино, фильмы про маньяков – без шума отодвинул на задний план. В вопросах культуры главными авторитетами оставались для нее родители, в особенности мать, и меня это удивило: мы же на автомате противопоставляли себя старшему поколению. Джаз я отвергал из принципа и отстаивал гитарную музыку – крупные блоки незатейливых и предсказуемых аккордов в бодром ритме 4/4, без синкоп, модуляций и импровизаций. Это был ребяческий и опять же предсказуемый бунт, но даже если у меня в душе отзывалась какая-то отцовская музыка, я всегда о том помалкивал. Своими открытиями я не спешил делиться ни с кем, даже если втайне понимал, что цена им невысока. Но здесь, видимо, и проявлялся один из признаков того воспитания, которое сформировало Фран. Фишеры были людьми небогатыми, но сведущими: они ездили в отпуск, чтобы побольше гулять, к столу подавали вино, широко использовали свежую зелень, ходили в театр, и в этом мне виделось причудливое тайное знание, которое наряду с добротной мебелью и дорогой утварью передается от поколения к поколению. Я не испытывал благоговения (или, во всяком случае, так себе говорил), но, кроме джаза, мне не досталось подобного наследства, а потому я большей частью молчал и слушал, чтобы узнать ее любимые места на планете (Лиссабон, Сноудония, Нью-Йорк) и те места, которые ей хотелось посетить (Камбоджа, Берлин), ее музыкальные достижения (отзанималась пять лет по классу фортепиано и три года по классу альта, с которым собиралась завязывать, поскольку «трудно представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал: „Ну-ка, Фран, сыграй-ка нам на альте“»), и вместе с подружками выступала в группе, которая у них под настроение анонсировалась то как «Дикарка Алиса», то как «Летние готы».