Сто тысяч раз прощай - [41]

В школе я узнал, что у других отцы – это просто свирепые фельдфебели, неприступные и страшные, которые врываются к сыновьям без стука, что ни день вытряхивают содержимое школьных ранцев и обыскивают комнаты, нервируют уже одним своим видом. Сколько я себя помню, папа всегда был рядом, и мы в основном занимались каждый своими мелкими делами, подкрепляясь чаем и соком, дешевым печеньем и приторными порошковыми десертами химического розового цвета, которые заливались кипятком из чайника; в общем, мое раннее детство было неорганизованным, неряшливым и почти блаженным.

Родители оформили свой брак в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Я, трехлетний, запечатлен на их свадебной фотографии в смешном вельветовом костюмчике-тройке; папа, неестественно прямой, стоит рядом, повязав по такому случаю галстук-селедку. Мама, в неуместно белом платье, повернулась боком и выставила напоказ огромный живот, где находится моя сестра, а сама грозит отцу кулаком в шутливом гневе. Во всяком случае, мы воспринимали это как шутку. Нынче мои знакомые, прежде чем заводить семью, стремятся вначале построить декорации: сделать карьеру, получить закладную на имущество, обставить дополнительные спальни. Моим родителям было слегка за двадцать, и они предпочитали импровизировать. Помню угарные вечеринки, когда к нам в квартиру набивались музыканты и медсестрички – тонизирующее с успокоительным. Помню, как мне разрешали давать прикуривать незнакомым гостям.

Затем появилась Билли (в честь Билли Холидей), и на некоторое время нас стало четверо, мы ходили по игрушкам и будили друга в любое время дня и ночи. Прежний уютный хаос сделался взрывоопасным, и, когда настало время, в школу я пошел, можно сказать, с облегчением. Почти; отец плакал у ворот, словно меня отправляли в эвакуацию. «Больше всего мне сейчас хочется… – приговаривал он, сжимая мою голову, как ценную награду, своими тонкими пальцами, – больше всего мне сейчас хочется оторвать тебе голову, если ты не возражаешь, чтобы носить ее при себе. Договорились?»

К этим воспоминаниям и вернулась моя мать, заявляя, что мы с папой очень близки, что мы прекрасно уживемся вдвоем, и, если честно, отсветы прежней близости вспыхнули в эту субботу. Возле моей кровати стоял поднос, а нем – теплый чай, холодная жестянка кока-колы и таблетки аспирина на бумажной салфетке. В открытое окно смотрел прямоугольник голубого неба, что предвещало погожий день, но я лишь ближе к вечеру нашел в себе силы спуститься по лестнице. Отец, согнувшись в три погибели, сидел в наушниках возле стереосистемы и по своей привычке едва не касался головой усилителя, пальцы бегали по воздуху там, где раньше был саксофон, а Орнетт Коулмен исполнял джазовую версию того дикого бардака, который бушевал у меня в голове.

– Можешь сделать чуть потише?

Он резко повернулся со снисходительной полуулыбкой:

– Классно оттянулся, а?

– Да, спасибо, папа.

– Не знаю, что и думать, Чарли: ты где-то зажигал всю ночь, а под утро заявился домой, насквозь пропахший корицей…

Тайна моего возвращения не обсуждалась ни тогда, ни после, за что я был благодарен. Мне требовалось улучить момент, чтобы позвонить Харперу. Буйство – это очень хорошо до тех пор, пока всем весело, но чтобы вот так, не помня себя… Надо будет извиниться. Сквозь туман ко мне вернулось зрелище дупла в стене, а с ним вернулась и внезапная волна удовольствия, накрывшая меня в тот миг, когда из моей руки вылетел бильярдный шар. Ллойду тоже надо позвонить – убедить его, а заодно и себя, что у меня даже в мыслях не было в него целиться. Но пока что меня хватило лишь на то, чтобы свернуться калачиком на диване и по возможности не шевелить головой. А еще говорят, что у молодежи не бывает похмелья. Соприкосновение с диванными подушками, даже с воздухом причиняло мне муки.

– Пойми: выпивать надо умеренно. Иначе и до членовредительства недалеко.

– Знаю!

Я принял решение больше никогда не пить… ну разве что вино, да и то интеллигентно, утонченно, как принято в том кругу, к которому принадлежит Фран; причем из соответствующих бокалов и чтобы никаких завинчивающихся пробок. Еще один укол совести: я ведь планировал посвятить этот день чтению «Ромео и Джульетты». Произвести впечатление на Фран нечего было и думать – лишь бы не выставить себя полным идиотом, но когда я представил, как открываю текст…

По счастью, небо затянули тучки, а это означало, что папа сейчас предложит:

– Может, фильмец поставим?

Кино нас не напрягало. С приятелями мы почти всегда выбирали что-нибудь про битвы в космосе, про джунгли, про будущее или же мешанину из этих ингредиентов. Но когда настроение было на нуле, как сегодня, меня тянуло, как я про себя выражался, на папины фильмы, долгие, помпезные, давно знакомые. Их репертуар не менялся со времен моего детства: британские ленты с Джули Кристи и Алеком Гиннессом, с Джоном Миллсом и Ричардом Бёртоном; спагетти-вестерны и нуар, «Спартак», «Викинги», «Третий человек». Тратиться на кассеты мы не могли, зато в библиотеке был хоть и небольшой, но довольно приличный выбор, и отец ходил туда как на работу.