Сто тысяч раз прощай - [37]

– Завязывай, Раздвинь! – скомандовал Харпер.

– Он первый начал! – отозвался Ллойд. – Зырил на меня, как на любимую лунку…

– Откуда такая вонища? – прокричал Фокс из-под кресла-мешка.

– Кажись, Затычка решил свою затычку пристроить… – добавил Ллойд.

– Чей там голос из Помойки? Сегодня – вывоз Мусора?

– Гульфик застегни, Фокс. – Ллойд придавил его коленом.

– Завязывай! – повторил Принц.

– Волосня у тебя сегодня – блеск, – переключился на него Ллойд. – Кто тебя уложил, Принцик?

– Да Бес его знает… Уймись, Перманент!

– Отпусти его! – не выдержал я.

– Кто это вякнул? – сказал Ллойд. – Кажись, Никто. Померещилось.

– Вроде маракас брякнул, – подхватил Фокс. – Кто тут маракасами трясет?

– Никто, – подтвердил Принц.

Господин Никто, Оно, Человек-Невидимка – и это далеко не все. Как-то раз я упомянул, что меня назвали в честь одного из любимых отцовских джазменов, Чарльза Мингуса: с той самой минуты ко мне прилипло Чарли Мингус или просто Мингус, а там и Куннилингус. Другая линейка моих прозвищ включала Советника (потому что наш микрорайон, Библиотечный, был построен муниципальным советом), а далее – Зэк (из-за того, что я спал на двухъярусной койке); впрочем, эта кликуха приберегалась для более поздних этапов пикировки. Да и Советника еще надо было заслужить.

– Прибыл Советник, – возвестил Ллойд. – Он в восторге: впервые увидел дом, где есть верхний этаж.

– У меня в доме тоже есть верхний этаж, Ллойд.

– Верхняя койка не прокатывает как верхний этаж, – заявил Ллойд, что вызвало оглушительный взрыв хохота.

Ллойд не знал меры. В пору моего увлечения фотографией я сделал на гуляньях по случаю Ночи костров наш общий снимок с длинной экспозицией: у нас в руках зажженные бенгальские огни, Харпер нарисовал в воздухе сердечко, Фокс написал свою фамилию, а Ллойд успел вывести в ночном воздухе «fuck you». Так он мне и запомнился: как парень, который пишет бенгальским огнем «fuck you» и, когда лепит снежок, прячет внутрь камень.

Теперь мне волей-неволей пришлось ввязаться в потасовку: навалившись сверху, я постарался ввинтить локоть в плечо Ллойду, но тут на меня напрыгнул с бильярдного стола (для усиления эффекта) Принц, и все долго вонзали другу пальцы в подмышки, пока не задохнулись от стонов, хохота и воплей. Всем нам была знакома теория о том, что мальчики уступают в развитии девочкам, и мы громогласно ее опровергали, но сами являли собой наглядный пример номер один.

Начиналось всегда с лагера, который мы тянули через соломинку – «для насыщения кислородом», чтобы сильнее цеплял. Если под рукой имелось кое-что позабористей, в жестянку можно было добавить водку, джин или аспирин, который, как считалось, повышает градус и предотвращает похмелье. Несколькими годами раньше какой-то амбициозный технолог-пищевик успешно соединил алкогольный кайф с приторной сладостью безалкогольных напитков и подкрасил один образец синим, цвета полоскания для рта, другой – светофорно-красным, а третий – лягушачьим зеленым, но такие изыски мы припасали для особых случаев. Под вопросом оставалась наркота: Ллойд и Фокс только приветствовали, а у меня все мысли вертелись вокруг резинового молотка и цветной капусты. Бог знает, в чем тут дело: может, у Льюисов так мозги устроены? Принц, как и его отец, в отношении наркотиков был пуританином, считая, что их употребляют только хиппари и рохли. Пьянка, наоборот, признавалась занятием, достойным весельчаков и крепких парней: что в охотку, то и хорошо, лишь бы до госпитализации не доходило.

Но мы усиленно исследовали пределы воздействия алкоголя, и берлога Харпера порой напоминала серьезную химическую лабораторию. Мы нюхали и взбалтывали спиртное, смешивали, заглатывали, соревнуясь на скорость, чтобы забалдеть, как от наркоты, а когда это не давало эффекта, шарили по кухонным шкафам в поисках наркоты, маскирующейся под нечто иное. «Шаманская специя» – толченый мускатный орех в самокрутках, выкуренный в объеме пачки или в близких количествах, мог, как считалось, ввести в состояние транса. Или это говорилось про орегано или корицу? Про щепотку молотой кожуры незрелого банана? Мы, давясь, впихнули в себя гроздь таких плодов, твердых, безвкусно-восковых, разложили кожуру на батареях отопления, а через сутки собрали, измельчили и молча, сосредоточенно закурили, поставив «Матрицу» и погрузившись в сладковатый низкий туман. То ли бананы попались переспелые, то ли совсем уж недозрелые, но мы ничего не почувствовали; нынче я могу только удивляться, почему мы не покупали обыкновенную дурь. Вышло бы и проще, и дешевле, чем возиться с этими бананами и коричными палочками.

Но нет, мы тянули пиво через соломинку, сражались за игровой приставкой, хохотали и, как собаки в парке, норовили устроить драку, – наверное, нам было весело. А я порой невольно пытался вообразить такой мир, где дружба выражается не рыганием в лицо другому, а каким-нибудь иным способом. У меня не возникало сомнений в нашей общей привязанности, даже теплоте, а к Харперу, в силу сугубо личных причин, я относился с преданностью и благодарностью: в самые тяжелые времена он делал для меня все возможное, не выставляя этого напоказ.