Стинг. Сломанная музыка. Автобиография - [105]

15

Пройдет девять лет. Фрэнсис родит нашу дочь Кейт, и вскоре после этого мы разведемся. И тогда для всех нас наступит совершенно адский период. Мы с Труди были влюблены друг в друга с первой встречи. Она родит мне дочь Мики и сына Джейка. В этот период я стану известным и невероятно богатым. The Police распадется в конце 1983 года. Если мне и удастся сохранить хотя бы капельку здравого смысла, то только благодаря любви Труди, ее терпению и вере в то, что в моей душе есть что-то большее, чем я мог бы увидеть сам в приступе откровения звезды эстрады. Она увидела, что во мне есть что-то, ради чего стоит приложить усилия для того, чтобы это спасти. В результате чего я сделал гораздо больше выводов из собственных ошибок в жизни, чем с помощью гигантского успеха в поп-музыке, и за это я ей безмерно благодарен.

Моя мать развелась и живет с Аланом – человеком, которого она любила тридцать лет, – в доме, расположенном в километре от дома моего отца. Отец живет один.

Одри работала медсестрой в местной больнице. Она привыкла иметь секреты и никому не говорила, что у нее на груди появилось уплотнение, которое постепенно росло, словно дитя-уродец, порождение ее грусти. К тому времени, когда она поняла, что что-то не так со здоровьем, рак распространился на лимфатическую систему, что исключало возможность выздоровления путем хирургического вмешательства.

Мы с Труди и четырьмя нашими детьми приехали на поезде из Лондона для того, чтобы с ней попрощаться. Вместе с Аленом мы сидим за кухонным столом в небольшом и скромном доме. Это будет первый и последний раз, когда мы навещаем мать в ее собственном доме.

Она сидит в углу комнаты у окна. На ее лице кислородная маска, а рядом с ее креслом стоит жужжащий кислородный аппарат. Ее лицо раздулось от лекарств и стероидов, которыми ее пичкают, чтобы поддержать жизнь, которая еще оставалась в ее теле. Маме пятьдесят три года. Она знает, что умирает, но сохраняет чувство юмора, шутит о том, что ее можно отправить на расчистку после аварии в Чернобыле, потому что у нее иммунитет на радиацию и больше в жизни ей уже ничего не страшно. Мама смеется над собственной шуткой, но разговор и смех истощили ее силы, поэтому она начинает делать частые и неглубокие вдохи кислорода через респиратор.

У наших детей озабоченные лица, но мама берет себя в руки и улыбается под прозрачной маской респиратора, резинка которого впивается ей в волосы на затылке. Ее глаза блестят, и она по-прежнему прекрасна. Примирилась ли она со своей судьбой или это спектакль, разыгранный для того, чтобы не пугать нас тем, что ее ждет? Мама тонет далеко в море, и никто из нас не в силах ее спасти, и она даже пытается нас обнадежить. Ее материнский инстинкт не исчез. Наши дети, троим из которых еще нет пяти лет, снова продолжают весело играть у ног бабушки.

Я тридцать лет не видел Алана. Все это время он существовал как бы не материально, а как тень человека, о котором никогда не говорят вслух. К нему относились как к призраку, преследующему нашу семью. Алан исхудал и выглядит подавленным из-за болезни матери, но он все еще красивый, и я с удивлением замечаю, что внешне он очень похож на моего дедушку по материнской линии. Здесь очень много призраков, много разных теней и их оттенков. В нашем прошлом есть так много невысказанного, что сейчас, когда мы вместе, ни один из нас не находит подходящих слов и не чувствует, что у него есть время для того, чтобы начать разбираться со всеми накопившимися проблемами. Вместо этого мы ограничиваемся ритуалом еды – без слов передаем друг другу тарелки с разными блюдами, устраиваем светскую службу, последний ужин.

После еды Алан помоет посуду, а я буду ее вытирать, складывая аккуратными стопками в сушилку. Мать в окружении детей будет смотреть на меня из своего угла. Мы практически не говорим, посвятив себя общему делу передавания из рук в руки посуды. Возможно, что в этих бытовых жестах заложен определенный подсознательный символизм, запоздалое выражение прощения и примирения. Я думаю, что это совместное занятие, возможно, говорит больше, чем любые слова, которые я сейчас мог бы придумать. Теперь я понимаю свою мать, я понимаю, на какие жертвы она шла, и мне не стоит ее судить, не стоит быть мрачным сторонником и заместителем отца. Это был последний раз, когда мы виделись.

«Я люблю тебя, мама, и я всегда тебя любил». Она улыбается сквозь слезы, как и все мы. Дети целуют бабушку, и мы прощаемся.

Спустя несколько месяцев после смерти матери у моего отца, которому пятьдесят девять лет, тоже начинаются проблемы со здоровьем. У меня нет никаких сомнений, что он любил маму до последних дней ее жизни. Ее смерть стала предзнаменованием его собственной кончины.

На протяжении целого года он болеет, периодически лежит в больнице. Рак начался в простате, потом распространился на почки. Хирургическое вмешательство, облучение, химиотерапия, визиты к докторам-светилам – все оказалось безрезультатным. Отца кладут в хоспис, в котором он и умрет.

Меня проводят в комнату, где стоит одна кровать, над которой висит распятие. Я не видел его несколько месяцев и понимаю, что в кровати лежит человек, которого я совершенно не узнаю. На какое-то мгновение мне кажется, что меня по ошибке привели в другую палату, но лежащий передо мной скелет совершенно точно является моим отцом. Он смотрит на меня глазами умирающего от голода ребенка. Медсестра, которая провела меня в палату, вежливо пододвигает для меня стул.