Стихотворения - [47]

Такие и многие иные мысли обступали думу молодого поэта, когда кончался день. Вот уж он не ощущал более многого, из чего слагались знакомые ему представления предметов – их красок и очертаний их, в движении и в покое, с другой же стороны, многие другие представления о них – их звуки, запахи, тепло их или холод – стали иные, иного свойства, и наконец, впервые стали ощутимы на всем простирающемся над ним пространстве совсем новые явления световые. И вот через это ощущение, что известное исчезло или изменилось, что многое неизвестное объявилось и проявилось; он ощущал насколько многого он еще не знал, более того, не был уверен уже, сомневался, знал ли что-нибудь прежде. И тут же, когда почти слились многие знакомые представления зрения, вместо них явились новые, невидимые прежде, остались, да и то лишь отчасти, в новом виде, одни смутные звуки, запахи, струи теплого и холодного воздуха, и ему сказалось, что все же есть нечто, что он знает, что, значит, есть и в нем. Но это бытие не есть никак ни в чем одном только, теперь и здесь только, а во всем многом, всегда и всюду. Стало быть, есть и он сам в нем, он есть часть его, и вместе с тем, есть в этом же бытии множество неисчислимое, неузнаваемое, такого, чего никогда в нем, в человеке, не было, в чем он никогда не бывал.

И так Тютчев чувствовал, что есть великая жизнь и в человеке и во всех тех представлениях и предметах, какие у него были и есть и будут, но именно потому что человек немногим более, чем человек, потому-то и этого великого бытия ему не вместить в чувстве. В ночи, когда многие наиболее отчетливые грани между предметами и человеком не ощущаются, человек более всего и в себе, и в ином ощущает это бытие. И этому бытию не помыслить конца, потому что нет сил помыслить, чтобы когда-нибудь или где-нибудь ничего не было: значит, есть это одно, ибо ни самого человека, ни чего бы то ни было из представляемого им нельзя представить себе всегда и всюду.

Из этих ощущений и помышлений в душе поэта возникали слова, единственные в своем роде потому, что с изумляющей и устрашающей прямотой и наготой высказывают издавна тайный помысл человечества – ощущение бездны, сущей в жизни[49]

Со всех сторон чуя бездну, Тютчев более всего далек был, однако, от того, чтобы забыть присущую человеку, вопреки всему, доступную чувствам и мыслям, свет и радость дня. Как глубоко ни казался ему день «давно минувшим сном» в часы ночи, каждый раз одушевлялся он новой жизнью, когда «раздастся благовест всемирный победных солнечных лучей», более того – во всякий миг, если

вдруг солнца луч приветный

войдет украдкой к нам

и брызнет огнецветной

струею по стенам.

И всегда, во всей его поэзии, всякое явление и трепет земли полны для него какой-то достоверности, в точном смысле – истины. Немногие в такой мере, как этот поэт, сознавали в минуты самой явной радости, что и тут над человеком и его предметами, «жизнь быстротечная» «пролетает тенью»[50].

<…>

И все же от ощущения этой тени всегда неотделимо было у него лицезрение всех цветов и внимание всем голосам земли. Он любит их и верит им за то именно, что они только они, и потому плывут в бездне. И вот, в самом деле, когда является весна, возрождение и рассвет всей преходящей твари, тут именно ему сообщается олимпийское блаженство, торжественное соединение текущего, летучего мгновения с вечностью. Все дело в том, что тут темную бездну он понял, наконец, как «животворный океан», как «жизнь божески всемирную». Он понял, что этот океан – более и вне всякой частной, отдельной, единичной жизни, и всюду и всегда во всякой из них.

Таким образом, в нем глубока и жива была вера столько же в то, что в нем одном вмещается всей целостью, что человек знает и разумеет. Просто в его ощущении не существует никакого разграничения разрядов, все, что действует на него, и в чем он действует, а таково все сознаваемое человеком – для него одинаково действительно. Не перечесть в его жизни таких минут, когда ему явны были на свете одни известные, понятные, откровенные, «как день», тела и дела.

И неминуемо следовали за этими часами, происходили из них настроения сокровенные. Они сокровенны потому, что входят в сознание лишь отчасти, чуть-чуть, почти, мельком: это – настроения непостижимые и восторгающие, чувства предвидения, предвкушения, предсказания, прозрения и проницания, минуты ожидания и гадания, чаяния и чуяния, часы, которые не открываются и не сообщаются въявь, лицом к лицу, а только дышать на человека, видятся в отсвете, в тени и слышится ему в отголоске, в отзвуке; и шепот этот и тени эти неизвестные, но вещие, не отвечающие, но обещающие. Это те душевные состояния, которые являют только небольшой просвет в тайное, недоступное для человеческого сознания и тем глубже внушают чувство ничуть не объявленной тайны, беспредельной, неведомой и невидимой тьмы! Это – и те непредвиденные молнии, сияния и радуги, неслыханны возгласы, громы и хоры, которые тем мгновеннее меркнут, чем ярче и лучезарнее, или звонче и громогласнее возникли. Таковы меры Надежды и Мечты в отличие от миров Наличности и Осуществления.