Стихотворения. Рассказы - [25]

«Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно,

Медленно на лунный свет выводит

Длинный черный катафалк гондолы,

Чуть склоняет стан — и вырастает,

Стоя на корме ее… Мы долго

Плыли в узких коридорах улиц,

Между стен высоких и тяжелых…

В этих коридорах — баржи с лесом,

Барки с солью: стали и ночуют.

Под стенами — сваи и ступени,

В плесени и слизи. Сверху — небо,

Лента неба в мелких бледных звездах…

В полночь спит Венеция, — быть может,

Лишь в притонах для воров и пьяниц,

За вокзалом, светят щели в ставнях,

И за ними глухо слышны крики,

Буйный хохот, споры и удары

По столам и столикам, залитым

Марсалой и вермутом… Есть прелесть

В этой поздней, в этой чадной жизни

Пьяниц, проституток и матросов!

«Но amato, amo, Desdemona»,[2] —

Говорит Энрико, напевая,

И, быть может, слышит эту песню

Кто-нибудь вот в этом темном доме —

Та душа, что любит… За оградой

Вижу садик; в чистом небосклоне —

Голые, прозрачные деревья,

И стеклом блестят они, и пахнет

Сад вином и медом… Этот винный

Запах листьев тоньше, чем весенний!

Молодость груба, жадна, ревнива,

Молодость не знает счастья — видеть

Слезы на ресницах Дездемоны,

Любящей другого…

Вот и светлый

Выход в небо, в лунный блеск и воды!

Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,

Перелив зеркальных вод и тонкий

Голубой туман, в котором сказкой

Кажутся вдали дома и церкви!

Здравствуйте, полночные просторы

Золотого млеющего взморья

И огни чуть видного экспресса,

Золотой бегущие цепочкой

По лагунам к югу!

30. V111.13

Могильная плита

Опять знакомый дом…

Огарев.

Могильная плита, железная доска,

 В густой траве врастающая в землю, —

И мне печаль могил понятна и близка,

 И я родным преданьям внемлю.

И я «люблю людей, которых больше нет»,

 Любовью всепрощающей, сыновней.

Последний их побег, я не забыл их след

 Под старой, обветшалою часовней.

Я молодым себя, в своем простом быту,

 На бедном их погосте вспоминаю.

Последний их побег, под эту же плиту

 Приду я лечь — и тихо лягу — с краю.

6. IX.13

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости, —

 Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

 Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

 Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

 Наш дар бессмертный — речь.

7. I.15

Москва

Война

От кипарисовых гробниц

Взлетела стая черных птиц. —

Тюрбэ расстреляно, разбито.

Вот грязный шелковый покров,

Кораны с оттиском подков…

Как грубо конское копыто!

Вот чей-то сад; он черен, гол —

И не о нем ли мой осел

Рыдающим томится ревом?

А я — я, прокаженный, рад

Бродить, вдыхая горький чад,

Что тает в небе бирюзовом:

Пустой, разрушенный, немой,

Отныне этот город — мой,

Мой каждый спуск и переулок,

Мои все туфли мертвецов,

Домов руины и дворцов.

Где шум морской так свеж и гулок!

12. IX.15

В жарком золоте заката Пирамиды…

В жарком золоте заката Пирамиды,

Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам,

Шелком в воду светят парусные лодки

И бежит луксорский белый пароход.

Это час, когда за Нилом пальмы четки,

И в Каире блещут стекла алым глянцем,

И хедив в ландо катается, и гиды

По кофейням отдыхают от господ.

А сиреневые дали Нила к югу,

К дикой Нубии, к Порогам, смутны, зыбки

И все так же миру чужды, заповедны,

Как при Хуфу, при Камбизе… Я привез

Лук оттуда и колчан зелено-медный,

Щит из кожи бегемота, дротик гибкий,

Мех пантеры и суданскую кольчугу,

Но на что все это мне — вопрос.

13. IX.15

Что ты мутный, светел-месяц?

Что ты мутный, светел-месяц?

Что ты низко в небе ходишь,

Не по-прежнему сияешь

На серебряные снеги?

Не впервой мне, месяц, видеть,

Что окно ее высоко,

Что краснеет там лампадка

За шелковой занавеской.

Не впервой я ворочаюсь

Из кружала наглый, пьяный

И всю ночь сижу от скуки

Под Кремлем с блаженным Ваней.

И когда он спит — дивуюсь!

А ведь кволый да и голый…

Все смеется, все бормочет,

Что башка моя на плахе

Так-то весело подскочит!

13. IХ.15

Васильевское

Шестикрылый

Мозаика в Московском соборе

Алел ты в зареве Батыя —

И потемнел твой жуткий взор.

Ты крылья рыже-золотые

В священном трепете простер.

Узрел ты Грозного юрода

Монашеский истертый шлык —

И навсегда в изгибах свода

Застыл твой большеглазый лик.

14. IX.15

Бегство в Египет

По лесам бежала божья мать.

Куньей шубкой запахнув младенца.

Стлалось в небе божье полотенце,

Чтобы ей не сбиться, не плутать.

Холодна, морозна ночь была,

Дива дивьи в эту ночь творились:

Волчьи очи зеленью дымились.

По кустам сверкали без числа.

Две седых медведицы в лугу

На дыбах боролись в ярой злобе,

Грызлись, бились и мотались обе,

Тяжело топтались на снегу.

А в дремучих зарослях, впотьмах,

Жались, табунились и дрожали,

Белым паром из ветвей дышали

Звери с бородами и в рогах.

И огнем вставал за лесом меч

Ангела, летевшего к Сиону,

К золотому Иродову тропу.

Чтоб главу на Ироде отсечь.

21. Х.15

Малайская песня

L'eclair vibre sa fleche…

L. de Lisle[3]

Чернеет зыбкий горизонт,

Над белым блеском острых волн

Змеится молний быстрый блеск

И бьет прибой мой узкий челн.

Сырой и теплый ураган

Проносится в сыром лесу,

И сыплет изумрудный лес

Свою жемчужную красу.

Стою у хижины твоей:

Ты на циновке голубой,

На скользких лыках сладко спишь,

И ветер веет над тобой.

Ты спишь с улыбкой, мой цветок.

Пустая хижина твоя,

В ненастный вечер, на ветру,

Благоухает от тебя.

Ресницы смольные смежив,

Закрывши длинные глаза,