Стихотворения. Поэмы - [18]

везде перед открытием зимы —

одно и то же разыгралось действо,

которого не замечали мы.

Мы щурили глаза свои косые,

мы исподлобья видели кругом

лицо России, пропитой России,

исколотое пикой и штыком.

Ты велика, Российская держава,

но горя у тебя невпроворот —

ты, милая, не очень уважала

свой черный, верноподданный народ.

И как балда — не соразмеря силы

и не поморщив белого чела —

навозные взяла в ладони вилы

и шапками кидаться начала.

За ночью ночь — огромная и злая,

беда твоя, империя, беда!

И льет тебе за шиворот гнилая,

окопная и трупная вода,

окружена зеленоватой темью,

и над тобою вороны висят —

вонзай штыки в расплавленную землю

и погляди, голубушка, назад…

* * *

А осень шла. Ее походка лисья,

прыжки непостоянны и легки,

и осыпались, желтые как листья,

и оголяли фронт фронтовики.

Не дослужив до унтерских нашивок,

шагали бывшие орлы и львы —

их понесло, тифозных и паршивых,

соленым ветром, дунувшим с Невы.

Шагали, песней утешаясь дошлой —

спасением и тела и души,

и только грязь кипела под подошвой,

и только капли капали, как вши.

* * *

Пусть выдают на фронте по патрону,

по сухарю, по порции свинца

и горестно скрипят за оборону,

за гибель до победного конца.

И осень каплет над российским Ваней,

трясет дождя холодной бородой,

поганою водой увещеваний,

а также и окопною водой.

Свинцовое, измызганное небо

лежит сплошным предчувствием беды.

Ты мало видела, Россия, хлеба,

но видела достаточно воды.

Твой каждый шаг обдуман и осознан,

и много невеселого вдали:

сегодня — рано, послезавтра — поздно, —

и завтра в наступление пошли.

Навстречу сумрак, тягостный и дымный,

тупое ожидание свинца,

и из тумана возникает Зимний

и баррикады около дворца.

Там высекают языками искры —

светильники победы и добра,

они — прекраснодушные министры —

мечтают подработать под ура.

А мы уже на клумбах, на газонах

штыков приподнимаем острие, —

под юбками веселых амазонок

смешно искать спасение свое.

Слюнявая осенняя погода

глядит — мы подползаем на локтях,

за нами — гром семнадцатого года,

за нами — революция, Октябрь.

Опять красногвардейцы и матросы —

Октябрьской революции вожди, —

легли на ветви голубые росы,

осенние, тяжелые дожди.

И изморозь упала на ресницы

и на волосы старой головы,

и вновь листает славные страницы

туманный ветер, грянувший с Невы.

Она мила — весны и лета просинь,

как отдыха и песен бытие…

Но грязная, но сумрачная осень —

воспоминанье лучшее мое.

1932

Она в Энском уезде

Пышные дни — повиновная в этом,

от Петрограда и от Москвы

била в губернию ты рикошетом,

обороняясь, ломая мосты.

Дрябли губерний ленивые туши,

ныли уездов колокола,

будто бы эхом, ударившим в уши,

ты, запоздавшая на день, была…

В городе Энске — тоска и молчанье,

земские деятели молчат,

ночью — коровье густое мычанье,

утром — колодцы и кухонный чад.

Нудные думы, посылки солдату

и ожидание третьей зимы, —

ветер срывает за датою дату,

только война беспокоит умы.

А на окрайне, за серой казармой,

по четвергам — неурядица, гам;

это на площади — грязной, базарной —

скудное торжище по четвергам.

Это — смешную затеяли свару,

мокрыми клочьями лезет земля,

бедность, качаясь, идет по базару —

и ужасает паденье рубля.

Славно разыграно действо по актам —

занавес дайте, довольно войны!

И революция дует по трактам,

по бездорожью унылой страны —

лезет огнем и смятеньем по серым,

вялым равнинам и тощим полям, —

будет работа болтливым эсерам,

земским воякам с тоской пополам.

Встали они — сюртуки нараспашку,

ветер осенний летит напрямик —

он чесучовую треплет рубашку

и освежает хотя бы на миг.

Этой же осенью, вялой и хмурой,

в черное небо подъемля штыки,

с послетифозною температурой

в город вступают фронтовики —

те, что в окопах, как тучи, синели,

черною кровью ходили в плену,

на заграждениях рвали шинели

и ненавидели эту войну.

Вот и пришли повидаться с родными,

кости да кожа, — покончив с войной,

передохнуть, — но стоят перед ними

земские деятели стеной.

Как монументы. Понятно заранее —

проповедь будет греметь свысока,

и благородное негодование хлынет,

не выдержав, с языка.

Их, расторопных, не ловят на слове,

как на горох боязливых язей, —

так начинается битва сословий

и пораженье народных друзей.

Земец недолго щебечет героем —

звякнули пламенные штыки,

встали напротив сомкнутым строем,

замерли заживо фронтовики.

Песни о родине льются и льются.

Надо ответное слово — и вот

слово встает: «По врагам революции,

взво-од…»

Что же? Последняя песенка спета,

дальше команда: «Отставить!» —

   как гром…

Кончилось лето. Кончилось лето —

в городе дует уже Октябрем.

1932

Семейный совет

Ночь, покрытая ярким лаком,

смотрит в горницу сквозь окно.

Там сидят мужики по лавкам —

все наряженные в сукно.

Самый старый, как стерва зол он,

горем в красном углу прижат —

руки, вымытые бензолом,

на коленях его лежат.

Ноги высохшие, как бревна,

лик от ужаса полосат,

и скоромное масло ровно

застывает на волосах.

А иконы темны, как уголь,

как прекрасная плоть земли,

и, усаженный в красный угол,

как икона, глава семьи.

И безмолвие дышит: нешто

все пропало? Скажи, судья…

И глядят на тебя с надеждой

сыновья и твои зятья.

Но от шороха иль от стука

все семейство встает твое,

и трепещется у приступка

в струнку замершее бабье.

И лампады большая плошка

закачается на цепях —

то ли ветер стучит в окошко,