Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [19]

меж рюмкой

      слова поэтических споров.

В матрац,

    поздоровавшись,

           влезли клопы.

На вещи насела столетняя пыль.

А тот стоит —

      в перила вбит.

Он ждет,

     он верит:

         скоро!

Я снова лбом,

      я снова в быт

вбиваюсь слов напором.

Опять

    атакую и вкривь и вкось.

Но странно:

      слова проходят насквозь.

Необычайное

Стихает бас в комариные трельки.

Подбитые воздухом, стихли тарелки.

Обои,

    стены

      блёкли…

         блёкли…

Тонули в серых тонах офортовых.

Со стенки

     на город разросшийся

              Бёклин^*

Москвой расставил «Остров мертвых».

Давным-давно.

        Подавно —

теперь.

    И нету проще!

Вон

   в лодке,

      скутан саваном,

недвижный перевозчик^*.

Не то моря,

      не то поля —

их шорох тишью стерт весь.

А за морями —

        тополя

возносят в небо мертвость.

Что ж —

    ступлю!

        И сразу

           тополи

сорвались с мест,

        пошли,

           затопали.

Тополи стали спокойствия мерами,

ночей сторожами,

        милиционерами.

Расчетверившись,

        белый Харон

стал колоннадой почтамтских колонн.

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон,

обметят спящелобых —

и сразу

    исчезает всё,

и видишь только обух.

Так барабаны улиц

         в сон

войдут,

    и сразу вспомнится,

что вот тоска

      и угол вон,

за ним

    она —

      виновница.

Прикрывши окна ладонью угла,

стекло за стеклом вытягивал с краю.

Вся жизнь

       на карты окон легла.

Очко стекла —

        и я проиграю.

Арап —

    миражей шулер —

            по окнам

разметил нагло веселия крап.

Колода стекла

      торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Как было раньше —

         вырасти б,

стихом в окно влететь.

Нет,

   никни к сте́нной сырости.

И стих

    и дни не те.

Морозят камни.

        Дрожь могил.

И редко ходят веники.

Плевками,

     снявши башмаки,

вступаю на ступеньки.

Не молкнет в сердце боль никак,

кует к звену звено.

Вот так,

     убив,

        Раскольников^*

пришел звенеть в звонок.

Гостьё идет по лестнице…

Ступеньки бросил —

         стенкою.

Стараюсь в стенку вплесниться,

и слышу —

     струны тенькают.

Быть может, села

        вот так

           невзначай она.

Лишь для гостей,

        для широких масс.

А пальцы

     сами

      в пределе отчаянья

ведут бесшабашье, над горем глумясь.

Друзья

А во́роны гости?!

        Дверье крыло

раз сто по бокам коридора исхлопано.

Горлань горланья,

        оранья орло́

ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.

Полоса

щели.

Голоса́

еле:

«Аннушка^* —

ну и румянушка!»

Пироги…

     Печка…

Шубу…

    Помогает…

           С плечика…

Сглушило слова уанстепным^* темпом,

и снова слова сквозь темп уанстепа:

«Что это вы так развеселились?

Разве?!»

    Сли́лись…

Опять полоса осветила фразу.

Слова непонятны —

         особенно сразу.

Слова так

       (не то чтоб со зла):

«Один тут сломал ногу,

так вот веселимся, чем бог послал,

танцуем себе понемногу».

Да,

их голоса́.

      Знакомые выкрики.

Застыл в узнаваньи,

         расплющился, нем,

фразы крою́ по выкриков выкройке.

Да —

   это они —

        они обо мне.

Шелест.

    Листают, наверное, ноты.

«Ногу, говорите?

        Вот смешно-то!»

И снова

    в тостах стаканы исчоканы,

и сыплют стеклянные искры из щек они.

И снова

    пьяное:

        «Ну и интересно!

Так, говорите, пополам и треснул?»

«Должен огорчить вас, как ни грустно,

не треснул, говорят,

         а только хрустнул».

И снова

    хлопанье двери и карканье,

и снова танцы, полами исшарканные.

И снова

    стен раскаленные степи

под ухом звенят и вздыхают в тустепе^*.

Только б не ты

Стою у стенки.

      Я не я.

Пусть бредом жизнь смололась.

Но только б, только б не ея

невыносимый голос!

Я день,

    я год обыденщине пре́дал,

я сам задыхался от этого бреда.

Он

жизнь дымком квартирошным выел.

Звал:

   решись

      с этажей

           в мостовые!

Я бегал от зова разинутых окон,

любя убегал.

      Пускай однобоко,

пусть лишь стихом,

         лишь шагами ночными —

строчишь,

     и становятся души строчными,

и любишь стихом,

        а в прозе немею.

Ну вот, не могу сказать,

           не умею.

Но где, любимая,

        где, моя милая,

где

  — в песне! —

        любви моей изменил я?

Здесь

   каждый звук,

         чтоб признаться,

               чтоб кликнуть.

А только из песни — ни слова не выкинуть.

Вбегу на трель,

      на гаммы.

В упор глазами

      в цель!

Гордясь двумя ногами,

Ни с места! — крикну. —

           Цел! —

Скажу:

    — Смотри,

         даже здесь, дорогая,

стихами громя обыденщины жуть,

имя любимое оберегая,

тебя

   в проклятьях моих

           обхожу.

Приди,

    разотзовись на стих.

Я, всех оббегав, — тут.

Теперь лишь ты могла б спасти.

Вставай!

     Бежим к мосту! —

Быком на бойне

        под удар

башку мою нагнул.

Сборю себя,

      пойду туда.

Секунда —

     и шагну.

Шагание стиха

Последняя самая эта секунда,

секунда эта

     стала началом,

началом

    невероятного гуда.

Весь север гудел.

        Гудения мало.

По дрожи воздушной,

         по колебанью

догадываюсь —

        оно над Любанью^*.

По холоду,

     по хлопанью дверью

догадываюсь —

         оно над Тверью^*.

По шуму —

     настежь окна раскинул —

догадываюсь —

        кинулся к Клину^*.

Теперь грозой Разумовское^* за́лил.

На Николаевском^* теперь

           на вокзале.

Всего дыхание одно,

а под ногой

     ступени

пошли,

    поплыли ходуном,

вздымаясь в невской пене.