Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [15]

и гигант

    постоит секунду

           и рухнет,

под записочной рябью себя погребя.

Эта тема придет,

        прикажет:

            — Истина! —

Эта тема придет,

        велит:

           — Красота! —

И пускай

     перекладиной кисти раскистены —

только вальс под нос мурлычешь с креста.

Эта тема азбуку тронет разбегом —

уж на что б, казалось, книга ясна! —

и становится

      — А —

         недоступней Казбека.

Замутит,

     оттянет от хлеба и сна.

Эта тема придет,

        вовек не износится,

только скажет:

        — Отныне гляди на меня! —

И глядишь на нее,

        и идешь знаменосцем,

красношелкий огонь над землей знаменя.

Это хитрая тема!

        Нырнет под события,

в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,

и как будто ярясь

        — посмели забыть ее! —

затрясет;

     посыпятся души из шкур.

Эта тема ко мне заявилась гневная,

приказала:

     — Подать

         дней удила! —

Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное

и грозой раскидала людей и дела.

Эта тема пришла,

        остальные оттерла

и одна

    безраздельно стала близка.

Эта тема ножом подступила к горлу.

Молотобоец!

      От сердца к вискам.

Эта тема день истемнила, в темень

колотись — велела — строчками лбов.

Имя

   этой

     теме:

· · · · ·!

I

Баллада Редингской тюрьмы >*

Стоял — вспоминаю. Был этот блеск. И это тогда называлось Невою.

Маяковский, «Человек».

(13 лет работы, т. 2, стр. 77)

О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад,

но если слова болят

и слова говорят про то, что болят,

молодеет и лад баллад.

Лубянский проезд^*.

        Водопьяный^*.

              Вид

вот.

  Вот

    фон.

В постели она.

      Она лежит.

Он.

  На столе телефон.

«Он» и «она» баллада моя.

Не страшно нов я.

Страшно то,

     ч то «он» — это я

и то, что «она» —

        моя.

При чем тюрьма?

        Рождество.

            Кутерьма.

Без решеток окошки домика!

Это вас не касается.

         Говорю — тюрьма.

Стол.

    На столе соломинка.

По кабелю пущен номер

Тронул еле — волдырь на теле.

Трубку из рук вон.

Из фабричной марки —

две стрелки яркие

омолниили телефон^*.

Соседняя комната.

        Из соседней

              сонно:

— Когда это?

      Откуда это живой поросенок? —

Звонок от ожогов уже визжит,

добела раскален аппарат.

Больна она!

     Она лежит!

Беги!

   Скорей!

      Пора!

Мясом дымясь, сжимаю жжение.

Моментально молния телом забегала.

Стиснул миллион вольт напряжения.

Ткнулся губой в телефонное пекло.

Дыры

   сверля

      в доме,

взмыв

   Мясницкую^*

        пашней,

рвя

  кабель,

     номер

пулей

   летел

     барышне.

Смотрел осовело барышнин глаз —

под праздник работай за двух.

Красная лампа опять зажглась.

Позвонила!

     Огонь потух.

И вдруг

    как по лампам пошло́ куролесить,

вся сеть телефонная рвется на нити.

— 67–10!^*

Соедините! —

В проулок!

     Скорей!

        Водопьяному в тишь!

Ух!

  А то с электричеством станется —

под Рождество

      на воздух взлетишь

со всей

    со своей

        телефонной

            станцией.

Жил на Мясницкой один старожил.

Сто лет после этого жил —

про это лишь —

        сто лет! —

говаривал детям дед.

— Было — суббота…

         под воскресенье…

Окорочок…

     Хочу, чтоб дешево…

Как вдарит кто-то!..

         Землетрясенье…

Ноге горячо…

      Ходун — подошва!.. —

Не верилось детям,

        чтоб так-то

            да там-то.

Землетрясенье?

        Зимой?

           У почтамта^*?!

Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,

раструба трубки разинув оправу,

погромом звонков громя тишину,

разверг телефон дребезжащую лаву.

Это визжащее,

      звенящее это

пальнуло в стены,

        старалось взорвать их.

Звоночинки

      тыщей

         от стен

            рикошетом

под стулья закатывались

           и под кровати.

Об пол с потолка звоно́чище хлопал.

И снова,

     звенящий мячище точно,

взлетал к потолку, ударившись о́б пол,

и сыпало вниз дребезгою звоночной.

Стекло за стеклом,

        вьюшку за вьюшкой

тянуло

    звенеть телефонному в тон.

Тряся

   ручоночкой

        дом-погремушку,

тонул в разливе звонков телефон.

Секундантша

От сна

    чуть видно —

         точка глаз

иголит щеки жаркие.

Ленясь, кухарка поднялась,

идет,

   кряхтя и харкая.

Моченым яблоком она.

Морщинят мысли лоб ее.

— Кого?

    Владим Владимыч?!

            А! —

Пошла, туфлёю шлепая.

Идет.

   Отмеряет шаги секундантом.

Шаги отдаляются…

        Слышатся еле…

Весь мир остальной отодвинут куда-то,

лишь трубкой в меня неизвестное целит.

Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний,

не могут закончить начатый жест.

Как были,

     рот разинув,

           сюда они

смотрят на Рождество из Рождеств.

Им видима жизнь

        от дрязг и до дрязг.

Дом их —

     единая будняя тина.

Будто в себя,

      в меня смотрясь,

ждали

    смертельной любви поединок.

Окаменели сиренные рокоты.

Колес и шагов суматоха не вертит.

Лишь поле дуэли

        да время-доктор

с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.

Москва —

     за Москвой поля примолкли.

Моря —

    за морями горы стройны.

Вселенная

     вся

      как будто в бинокле,

в огромном бинокле (с другой стороны).

Горизонт распрямился

           ровно-ровно.

Тесьма.

    Натянут бичевкой тугой.

Край один —

      я в моей комнате,

ты в своей комнате — край другой.

А между —

     такая,

        какая не снится,

какая-то гордая белой обновой,

через вселенную

        легла Мясницкая