Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [13]

Выше Эйфелей,

выше гор

— кепка, старое небо дырь! —

стою́,

будущих былин Святогор

богатырь.

Чтоб поэт перерос веков сроки,

чтоб поэт

человечеством полководить мог,

со всей вселенной впитывай соки

корнями вросших в землю ног.

Товарищи!

У кого лет сто свободных есть,

можете повторно мой опыт произвесть.

А захотелось на землю

вниз —

возьми и втянись.

Практическая польза моего изобретения:

при таких условиях

древние греки

свободно разгуливали б в тридцатом веке.

Часть вторая

Простите, товарищ Маяковский. Вот вы всё время орете — «социалистическое искусство, социалистическое искусство». А в стихах — «я», «я» и «я». Я радио, я башня, я то, я другое. В чем дело?

Для малограмотных

Пролеткультцы^* не говорят

ни про «я»,

ни про личность.

«Я»

для пролеткультца

все равно что неприличность.

И чтоб психология

была

«коллективней», чем у футуриста,

вместо «я-с-то»

говорят

«мы-с-то».

А по-моему,

если говорить мелкие вещи,

сколько ни заменяй «Я» — «Мы»,

не вылезешь из лирической ямы.

А я говорю

«Я»,

и это «Я»

вот,

балагуря,

прыгая по словам легко,

с прошлых

многовековых высот,

озирает высоты грядущих веков.

Если мир

подо мной

муравейника менее,

то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!

Теперь сама поэма

Напомню факты. Раскрутив шею, я остановился на каких-то тысячных метрах.

Подо мной земля —

капля из-под микроскопа:

загогулина и палочка, палочка и загогулина…

Европа лежит грудой раскопок,

гулом пушек обложенная огульно.

Понятно,

видишь только самые общие пятна.

Вот

она,

Россия,

моя любимая страна.

Красная,

только что из революции горнила.

Рабочей

чудовищной силой

ворочало ее и гранило.

Только еле

остатки нэпа ржавчиной чернели.

А это Польша,

из лоскуточков ссучена.

Тут тебе сразу вся палитра.

Склей такую!

Потратила пилсудчина^*

слюны одной тысячу литров.

Чувствуешь —

зацепить бы за лоскуточек вам,

и это

всё

разлезется по швам.

Германия —

кратера огнедышащий зной.

Камня,

пепла словесное сеянье.

Лава —

то застынет соглашательской желтизной,

то, красная,

дрожит революции землетрясением.

Дальше.

Мрак.

Франция.

Сплошной мильерановский фрак^*.

Черный-черный.

Прямо синий.

Только сорочка блестит —

как блик на маслине.

Чем дальше — тем чернее.

Чем дальше — тем мрачнее.

Чем дальше — тем ночнее.

И на горизонте,

где Америка,

небо кро́я,

сплошная чернотища выметалась икрою.

Иногда лишь

черноты́ го́ры

взрывались звездой света —

то из Индии,

то из Ангоры^*,

то из Венгерской республики Советов^*.

Когда же

сворачивался лучей веер,

день мерк —

какой расфеѐривался фейерверк!

Куда ни нагнись ты —

огнисто.

Даже ночью, даже с неба узнаю РСФСР.

Мало-помалу,

еле-еле,

но вместе с тем неуклонно,

неодолимо вместе с тем

подо мной

развертываются

огней параллели —

это Россия железнодоро̀жит темь.

А там вон

в линиях огни поредели,

в кучи сбились,

горят танго̀во.

Это значит —

Париж открывает бордели

или еще какая из животоварных торговок.

Собрать бы молнии

да отсюда

в золотооконный

в этот самый

в Мулен

в Руж^*…

Да разве попрешь?

Исторические законы!

Я марксист,

разумеется, не попру ж!

Если б вы знали,

с какой болью

ограничиваюсь свидетельской ролью.

Потушить антенны глаз. Настроить на 400 000 верст антенны слуха!

Сначала

— молодое рвение —

радостно принимал малейшее веянье.

Ловлю перелеты букв-пуль.

Складываю.

Расшифровываю,

волнуясь и дрожа.

И вдруг:

«Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль^*.

На конференцию.

Пажа̀-пажа̀^*!!»

Следующая.

Благой мат.

Не радио,

а Третьяков в своем «Рыде^*»:

«Чего не едете?

Эй, вы,

дипломат!

Послезавтра.

Обязательно!

В Мадриде!»

До чего мне этот старик осточертел!

Тысячное радио.

Несколько слов:

«Ллойд-Джордж.

Болезнь.

Надуло лоб.

Отставка.

Вызвал послов.

Конференция!»

Конотоп!

Черпнешь из другой воздушной волны.

Во́лны

другой чепухой полны́.

«Берлину

Париж:

Гони монету!»

«Парижу

Берлин:

Монет нету!»

«Берлину.

У аппарата Фош^*.

Платите! —

а то зазвените».

«Парижу.

Что ж,

заплатим,

извините».

И это в конце каждого месяца.

От этого

даже Аполлон Бельведерский^* взбесится.

А так как

я

человек, а не мрамор,

то это

меня

извело прямо.

Я вам не в курзале под вечер летний,

чтоб слушать

эти

радиосплетни.

Завинчусь.

Не будет нового покамест —

затянусь облаками-с.

Очень оригинальное ощущение. Головой провинтил облака и тучи. Земли не видно. Не видишь даже собственные плечи. Только небо. Только облака. Да в облаках моя головища.

Мореет тучами.

Облаком за̀стит.

И я

на этом самом

на мо̀ре

горой-головой плыву головастить —

второй какой-то брат черноморий^*.

Эскадры

верблюдокорабледраконьи.

Плывут.

Иззолочены солнечным Крезом.

И встретясь с фантазией ультра-Маркони^*,

об лоб разбиваемы облакорезом.

Громище.

Закатится

с тучи

по скату,

над ухом

грохотом расчересчурясь.

Втыкаю в уши о̀блака вату,

стою в тишине, на молнии щурясь.

И дальше летит

эта самая Лета^*;

не злобствуя дни текут и не больствуя,

а это

для человека

большое удовольствие.

Стою спокойный. Без единой думы. Тысячесилием воли сдерживаю антенны. Не гудеть!

Лишь на извивах подсознательных,

проселков окольней,

полумысль о культуре проходящих поколений:

раньше

аэро

шуршали о го̀лени,

а теперь

уже шуршат о колени.

Так

дни

текли и текли в покое.

Дни дотекли.

И однажды

расперегрянуло такое,

что я

затрясся антенной каждой.

Колонны ног,

не колонны — стебли.

Так эти самые ноги колеблет.

В небо,

в эту облакову няньку,

сквозь земной

непрекращающийся зуд,

все законы природы вывернув наизнанку,