Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [11]

.

Я не стал теряться.

Радостный,

вышел на пушечный зов.

Мне ль

вычеканивать венчики аллитераций

богу поэзии с о́бразами образо́в.

Поэзия — это сиди и над розой ной…

Для меня

невыносима мысль,

что роза выдумана не мной.

Я 28 лет отращиваю мозг

не для обнюхивания,

а для изобретения роз.

Надсо́ны,

не в ревность

над вашим сонмом

эта

моя

словостройка взвеена.

Я стать хочу

в ряды Эдисонам^*,

Лениным в ряд,

в ряды Эйнштейнам^*.

Я обкармливал.

Я обкармливался деликатесами до́сыта.

Ныне —

мозг мой чист.

Язык мой гол.

Я говорю просто —

фразами учебника Марго^*.

Я

поэзии

одну разрешаю форму:

краткость,

точность математических формул.

К болтовне поэтической я слишком привык, —

я еще говорю стихом, а не напрямик.

Но если

я говорю:

«А!» —

это «а»

атакующему человечеству труба.

Если я говорю:

«Б!» —

это новая бомба в человеческой борьбе.

Я знаю точно — что такое поэзия. Здесь описываются мною интереснейшие события, раскрывшие мне глаза. Моя логика неоспорима. Моя математика непогрешима.

Внимание!

Начинаю.

Аксиома:

Все люди имеют шею.

Задача:

Как поэту пользоваться ею?

Решение:

Сущность поэзии в том,

чтоб шею сильнее завинтить винтом.

Фундамент есть.

Начало благополучно.

По сравнению с Гершензоном^* даже получается научно.

Я и начал!

С настойчивостью Леонардо да Винчевою^*,

закручу,

раскручу

и опять довинчиваю.

(Не думаю,

но возможно,

что это

немного

похоже даже на самоусовершенствование иога^*.)

Постепенно,

практикуясь и тужась,

я шею так завинтил,

что просто ужас.

В том, что я сказал,

причина коренится,

почему не нужна мне никакая заграница.

Ехать в духоте,

трястись,

не спать,

чтоб потом на Париж паршивый пялиться?!

Да я его и из Пушкина вижу,

как свои

пять пальцев.

Мой способ дешевый и простой:

руки в карманы заложил и стой.

Вставши,

мысленно себя вытягивай за́ уши.

Так

через год

я

мог

шею свободно раскручивать на вершок.

Прохожие развозмущались.

Потом привыкли.

Наконец,

и смеяться перестали даже —

мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи.

А с течением времени

пользоваться даже стали —

при указании дороги.

«Идите прямо, —

тут еще стоят такие большие-большие ноги.

Ноги пройдете, и сворачивать пора —

направо станция,

налево Акулова гора».

Этой вот удивительной работой я был занят чрезвычайно долгое время.

Я дней не считал.

И считать на что вам!

Отмечу лишь:

сквозь еловую хвою,

года отшумевши с лесом мачтовым,

леса перерос и восстал головою.

Какой я к этому времени —

даже определить не берусь.

Человек не человек,

а так —

людогусь.

Как только голова поднялась над лесами, обозреваю окрестность.

Такую окрестность и обозреть лестно.

Вы бывали в Пушкине (Ярославская ж. д.) так в 1925-30 году? Были болота. Пахалось невесть чем. Крыши — дыры. Народ крошечный. А теперь!

В красных,

в зеленых крышах сёла!

Тракторы!

Сухо!

Крестьянин веселый!

У станции десятки линий.

Как только не путаются —

не вмещает ум.

Станция помножилась на 10 — минимум.

«Серьезно» —

поздно

является.

Молодость — известное дело — забавляется.

Нагибаюсь.

Глядя на рельсовый путь,

в трубу паровозу б сверху подуть.

Дамы мимо.

Дым им!

Дамы от дыма.

За дамами дым.

Дамы в пыль!

Дамы по луже.

Бегут.

Расфыркались.

Насморк верблюжий.

Винти дальше!

Пушкино^* размельчилось.

Исчезло, канув.

Шея растягивается

— пожарная лестница —

голова

уже́,

разве что одному Ивану

Великому^*

ровесница.

Москва.

Это, я вам доложу, — зрелище. Дома́. Дома необыкновенных величин и красот.

Помните,

дом Нирензее^*

стоял,

над лачугами крышищу взвеивая?

Так вот:

теперь

под гигантами

грибочком

эта самая крыша Нирензеевая.

Улицы циркулем выведены. Электричество ожерельями выложило булыжник. Диадемищами горит в театральных лбах. Горящим адрес-календарем пропечатывают ночь рекламы и вывески. Из каждой трубы — домовьей, пароходной, фабричной — дым. Работа. Это Москва — 940–950 года во всем своем великолепии.

Винти!

Водопьяный переулок^* разыскиваю пока,

Москва стуманилась.

Ока змейнула.

Отзмеилась Ока.

Горизонт бровями лесными хмурится.

Еще винчусь.

Становища Муромца

из глаз вон.

К трем морям

простор

одуряющ и прям.

Волга,

посредине Дон,

а направо зигзагища Днепра.

До чего ж это замечательно!

Глобус — и то хорошо. Рельефная карта — еще лучше. А здесь живая география. Какой-нибудь Терек — жилкой трепещет в дарьяльском виске. Волга игрушечная переливается фольгой. То розовым, то голубым акварелит небо хрусталик Араратика.

Даже размечтался — не выдержал.

Воздух

голосом прошлого

ветрится ба́сов…

Кажется,

над сечью облачных гульб

в усах лучей

головища Тарасов

Бульб.

Еще развинчиваюсь,

и уже

бежит глаз

за русские рубежи.

Мелькнули

валяющиеся от войны дробилки:

Латвии,

Литвы

и т. п. политические опилки.

Гущей тел искалеченных, по копям скрученным,

тяжко,

хмуро,

придавленная версальскими печатями сургучными,

Германия отрабатывается на дне Рура.

На большой Европейской дороге,

разбитую челюсть

Версальским договором перевязав,

зубами,

нож зажавшими, щерясь,

стоит француз-зуав^*.

Швейцария.

Закована в горный панцырь.

Италия…

Сапожком на втором планце…

И уже в тумане:

Испания…

Испанцы…

А потом океан — и никаких испанцев.

Заворачиваю шею в полоборотца.

За плечом,

ледниками ляская —

бронзовая Индия.

Встает бороться.

Лучи натачивает о горы Гималайские.

Поворачиваюсь круто.

Смотрю очумело.

На горизонте Япония,

Австралия,

Англия…

Ну, это уже пошла мелочь.

Я человек ужасно любознательный. С детства.