Стихотворения - [13]

Мы устроим ему

веселые похороны.

По кладовкам по темным поржавеют коньки,

позабытые лыжи

по углам покоробятся…

Плачьте, дети!

Из-за белой реки

скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.

Будет много кузнечиков. Хватит на всех.

Вы не будете, дети,

гулять в одиночестве…

Плачьте, дети!

Умирает мартовский снег.

Мы ему воздадим генеральские почести.

Заиграют грачи над его головой,

грохнет лед на реке в лиловые трещины…

Но останется снежная баба вдовой…

Будьте, дети, добры и внимательны

к женщине.

1964

ПЕСЕНКА О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ

Николаю Грицюку

Что происходит с нами,

когда мы смотрим сны?

Художник Пиросмани

выходит из стены,

из рамок примитивных,

из всякой суеты

и продает картины

за порцию еды.

Худы его колени

и насторожен взгляд,

но сытые олени

с картин его глядят,

красотка Маргарита

в траве густой лежит,

а грудь ее открыта —

там родинка дрожит.

И вся земля ликует,

пирует и поет,

и он ее рисует

и Маргариту ждет.

Он жизнь любил не скупо,

как видно по всему…

Но не хватило супа

на всей земле

ему.

1964

ГРИБОЕДОВ В ЦИНАНДАЛИ

Цинандальского парка осенняя дрожь.

Непредвиденный дождь. Затяжной.

В этот парк я с недавнего времени вхож —

мы почти породнились с княжной.

Петухи в Цинандали кричат до зари:

то ли празднуют, то ли грустят…

Острословов очкастых не любят цари, —

бог простит, а они не простят.

Петухи в Цинандали пророчат восход,

и под этот заманчивый крик

Грибоедов, как после венчанья, идет

по Аллее Любви напрямик,

словно вовсе и не было дикой толпы

и ему еще можно пожить,

словно и не его под скрипенье арбы

на Мтацминду везли хоронить;

словно женщина эта – еще не вдова,

и как будто бы ей ни к чему

на гранитном надгробьи проплакать слова

смерти, горю, любви и уму;

словно верит она в петушиный маневр,

как поэт торопливый – в строку…

Нет, княжна, я воспитан на лучший манер,

и солгать вам, княжна, не могу,

и прощенья прошу за неловкость свою…

Но когда б вы представить могли,

как прекрасно упасть, и погибнуть в бою,

и воскреснуть, поднявшись с земли!

И, срывая очки, как винтовку с плеча,

и уже позабыв о себе,

прокричать про любовь навсегда, сгоряча

прямо в рожу орущей толпе!…

…Каждый куст в парке княжеском

мнит о себе.

Но над Персией – гуще гроза.

И спешит Грибоедов навстречу судьбе,

близоруко прищурив глаза.

1965

ВСТРЕЧА

Кайсыну Кулиеву

Насмешливый, тщедушный и неловкий,

единственный на этот шар земной,

на Усачевке, возле остановки,

вдруг Лермонтов возник передо мной,

и в полночи рассеянной и зыбкой

(как будто я о том его спросил)

– Мартынов – что… —

он мне сказал с улыбкой. —

Он невиновен.

Я его простил.

Что – царь? Бог с ним. Он дожил до могилы.

Что – раб?… Бог с ним. Не воин он один.

Царь и холоп – две крайности, мой милый.

Нет ничего опасней середин.

Над мрамором, венками перевитым,

убийцы стали ангелами вновь.

Удобней им считать меня убитым:

венки всегда дешевле, чем любовь.

Как дети, мы все забываем быстро,

обидчикам не помним мы обид,

и ты не верь, не верь в мое убийство:

другой поручик был тогда убит.

Что – пистолет?… Страшна рука дрожащая,

тот пистолет растерянно держащая,

особенно тогда она страшна,

когда сто раз пред тем была нежна…

Но, слава богу, жизнь не оскудела,

мой Демон продолжает тосковать,

и есть еще на свете много дела,

и нам с тобой нельзя не рисковать.

Но, слава богу, снова паутинки,

и бабье лето тянется на юг,

и маленькие грустные грузинки

полжизни за улыбки отдают,

и суждены нам новые порывы,

они скликают нас наперебой…

Мой дорогой, пока с тобой мы живы,

все будет хорошо у нас с тобой…

1965

ЦИРК

Юрию Никулину

Цирк – не парк, куда вы входите

грустить и отдыхать.

В цирке надо не высиживать,

а падать и взлетать,

и под куполом,

под куполом,

под куполом скользя,

ни о чем таком сомнительном

раздумывать нельзя.

Все костюмы наши праздничные —

смех и суета.

Все улыбки наши пряничные

не стоят ни черта

перед красными султанами

на конских головах,

перед лицами,

таящими надежду, а не страх.

О Надежда,

ты крылатое такое существо!

Как прекрасно

твое древнее святое вещество:

даже, если вдруг потеряна

(как будто не была),

как прекрасно ты распахиваешь

два своих крыла

над манежем

и над ярмаркою праздничных одежд,

над тревогой завсегдатаев,

над ужасом невежд,

похороненная заживо,

являешься опять

тем,

кто жаждет не высиживать,

а падать и взлетать.

1965

* * *

Надежда, белою рукою

сыграй мне что-нибудь такое,

чтоб краска схлынула с лица,

как будто кони от крыльца.

Сыграй мне что-нибудь такое,

чтоб ни печали, ни покоя,

ни нот, ни клавиш и ни рук…

О том, что я несчастен,

врут.

Еще нам плакать и смеяться,

но не смиряться,

не смиряться.

Еще не пройден тот подъем.

Еще друг друга мы найдем…

Все эти улицы —

как сестры.

Твоя игра – их голос пестрый,

их каблучков полночный стук…

Я жаден до всего вокруг.

Ты так играешь, так играешь,

как будто медленно сгораешь.

Но что-то есть в твоем огне,

еще неведомое мне.

1965

ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ

Синяя крона, малиновый ствол,

звяканье шишек зеленых.

Где-то по комнатам ветер прошел:

там поздравляли влюбленных.

Где-то он старые струны задел —

тянется их перекличка…

Вот и январь накатил-налетел,

бешеный как электричка.

Мы в пух и прах наряжали тебя,

мы тебе верно служили.

Громко в картонные трубы трубя,

словно на подвиг спешили.

Даже поверилось где-то на миг

(знать, в простодушьи сердечном):