Стихотворения - [11]

навластвоваться всласть,

дай передышку щедрому

хоть до исхода дня.

Каину дай раскаяние…

И не забудь про меня.

Я знаю: ты все умеешь,

я верую в мудрость твою,

как верит солдат убитый,

что он проживает в раю,

как верит каждое ухо

тихим речам твоим,

как веруем и мы сами,

не ведая, что творим!

Господи мой боже,

зеленоглазый мой!

Пока Земля еще вертится,

и это ей странно самой,

пока ей еще хватает

времени и огня,

дай же ты всем понемногу…

И не забудь про меня.

1963

ОСЕНЬ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

Какая царская нынче осень в Царском селе!

Какие красные листья тянутся к черной земле,

какое синее небо и золотая трава,

какие высокопарные хочется крикнуть слова.

Но вот опускается вечер,

и слышится ветер с полей,

и филин рыдает, как Вертер,

над серенькой мышкой своей.

Уже он не первую губит,

не первые вопли слышны.

Он плоть их невинную любит,

а души ему не нужны.

И все же какая царская осень в Царском селе!

Как прижимаются листья лбами к прохладной

земле,

какое белое небо и голубая трава,

какие высокопарные хочется крикнуть слова!

1963

ЗНОЙ

Питер парится. Пора парочкам пускаться в поиск

по проспектам полуночным за прохладой.

Может быть

им пора поторопиться в петергофский

первый поезд,

пекло потное покинуть, на перроне позабыть.

Петухи проголосили, песни поздние погасли.

Прямо перед паровозом проплывают и парят

Павловска перрон пустынный,

Петергофа плен прекрасный,

плеть Петра,

причуды Павла,

Пушкина пресветлый взгляд.

1964

ИЗ ОКНА ВАГОНА

Низкорослый лесок по пути в Бузулук,

весь похожий на пыльную армию леших —

пеших,

песни лихие допевших,

сбивших ноги,

продрогших,

по суткам не евших

и застывших,

как будто в преддверье разлук.

Их седой командир, весь в коросте и рвани,

пишет письма домой на глухом барабане,

позабыв все слова, он марает листы.

Истрепались знамена, карманы пусты,

ординарец безумен,

денщик безобразен…

Как пейзаж поражения однообразен!

Или это мелькнул за окном балаган,

где бушует уездных страстей ураган,

где играют безвестные комедианты,

за гроши продавая судьбу и таланты,

сами судьи и сами себе музыканты…

Их седой режиссер, обалдевший от брани,

пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,

позабыв все слова, он марает листы,

декорации смяты,

карманы пусты,

Гамлет глух,

и Ромео давно безобразен…

Как сюжет нашей памяти однообразен!

1964

ОДНА МОРКОВЬ С ЗАБРОШЕННОГО ОГОРОДА

Мы сидим, пехотные ребята.

Позади – разрушенная хата.

Медленно война уходит вспять.

Старшина нам разрешает спать.

И тогда

(откуда – неизвестно,

или голод мой тому виной),

словно одинокая невеста,

выросла она передо мной.

Я киваю головой соседям:

на сто ртов

одна морковь – пустяк…

Спим мы или бредим?

Спим иль бредим?

Веточки ли в пламени хрустят?

…Кровь густая капает из свеклы,

лук срывает бренный свой наряд,

десять пальцев,

словно десять свекров,

над одной морковинкой стоят…

Впрочем, ничего мы не варили,

свекла не алела, лук не пах.

Мы морковь по-братски разделили,

и она хрустела на зубах.

Шла война, и кровь текла рекою.

В грозной битве рота полегла.

О природа, ты ж одной морковью

словно мать насытить нас смогла!

И наверно, уцелела б рота,

если б в тот последний грозный час

ты одной любовью, о природа,

словно мать

насытила бы нас!

1964

ВРЕМЕНА

Нынче матери все

словно заново

всех своих милых детей полюбили.

Раньше тоже любили,

но больше их хлебом корили,

сильнее лупили.

Нынче, как сухари,

и любовь, и восторг, и тревогу,

и преданность копят…

То ли это инстинкт,

то ли слабость души,

то ли сам исторический опыт?

Или в воздухе нашем само по себе

развивается что-то такое,

что прибавило им суетливой любви

и лишило отныне покоя?

Или, ждать отказавшись, теперь за собой

оставляют последнее слово

и неистово жаждут прощать, возносить

и творить чудеса за кого-то другого?

Что бы ни было там,

как бы ни было там

и чему бы нас жизнь ни учила,

в нашем мире цена на любовь да на ласку

опять высоко подскочила.

И когда худосочные их сыновья

лгут, преследуют кошек,

наводняют базары,

матерям-то не каины видятся – авели,

не дедалы – икары!

И мерещится им

сквозь сумбур сумасбродств

дочерей современных,

сквозь гнев и капризы

то печаль Пенелопы,

то рука Жанны д'Арк,

то задумчивый лик Монны Лизы.

И слезами полны их глаза,

и высоко прекрасные вскинуты брови.

Так что я и представить себе не могу

ничего,

кроме этой любови!

1964

ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ

Осенний холодок. Пирог с грибами.

Калитки шорох и простывший чай.

И снова

неподвижными губами

короткое, как вздох:

«Прощай, прощай…»

«Прощай, прощай…»

Да я и так прощаю

все, что простить возможно,

обещаю

и то простить, чего нельзя простить.

Великодушным я обязан быть.

Прощаю всех, что не были убиты

тогда, перед лицом грехов своих.

«Прощай, прощай…»

Прощаю все обиды,

обеды у обидчиков моих.

«Прощай…»

Прощаю, чтоб не вышло боком.

Сосуд добра до дна не исчерпать.

Я чувствую себя последним богом,

единственным умеющим прощать.

«Прощай, прощай…»

Старания упрямы

(знать, мне лишь не простится одному),

но горести моей прекрасной мамы

прощаю я неведомо кому.

«Прощай, прощай…» Прощаю,

не смущаю

угрозами,

надежно их таю.

С улыбкою, размашисто прощаю,

как пироги, прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами,

пока не повторится все опять —

осенний горький чай, пирог с грибами

и поздний час —

прощаться и прощать.

1964

* * *

То падая, то снова нарастая,

как маленький кораблик на волне,