Стихотворения - [15]

и женщины рассеянное «здрасьте»…

Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра.

Светло иль грустно – век почти что прожит.

Поверьте, эта дама из моего ребра,

и без меня она уже не может.

Бывали дни такие – гулял я молодой,

глаза глядели в небо голубое,

еще был не разменен мой первый золотой,

пылали розы, гордые собою.

Еще моя походка мне не была смешна,

еще подошвы не поотрывались,

за каждым поворотом, где музыка слышна,

какие мне удачи открывались!

Любовь такая штука: в ней так легко пропасть,

зарыться, закружиться, затеряться…

Нам всем знакома эта возвышенная страсть,

поэтому нет смысла повторяться.

Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора.

Траву взрастите – к осени сомнется.

Вы начали прогулку с арбатского двора,

к нему-то все, как видно, и вернется.

Была бы нам удача всегда из первых рук,

и как бы там ни холило, ни било,

в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг,

и все при вас, целехонько, как было:

арбатского романса знакомое шитье,

к прогулкам в одиночестве пристрастье,

из чашки запотевшей счастливое питье

и женщины рассеянное «здрасьте»…

1969

* * *

Владлену Ермакову

Тот самый двор, где я сажал березы,

был создан по законам вечной прозы

и образцом дворов арбатских слыл:

там, правда, не выращивались розы,

да и Гомер туда не заходил…

Зато поэт Глазков напротив жил.

Друг друга мы не знали совершенно,

но, познавая белый свет блаженно,

попеременно – снег, дожди и сушь,

разгулы будней и подъездов глушь,

и мостовых дыханье,

неизменно

мы ощущали близость наших душ.

Ильинку с Божедомкою, конечно,

не в наших нравах предавать поспешно,

и Усачевку, и Охотный ряд…

Мы с ними слиты чисто и безгрешно,

как с нашим детством – сорок лет подряд;

мы с детства их пророки…

Но Арбат!

Минувшее тревожно забывая,

на долголетье втайне уповая,

все медленней живем, все тяжелей…

Но песня тридцать первого трамвая

с последней остановкой у Филей

звучит в ушах, от нас не отставая.

И если вам, читатель торопливый,

он не знаком, тот гордый, сиротливый,

извилистый, короткий коридор

от ресторана «Прага» до Смоляги,

и рай, замаскированный под двор,

где все равны:

и дети и бродяги,

спешите же…

Все остальное – вздор.

1970

ПРИЕЗЖАЯ СЕМЬЯ ФОТОГРАФИРУЕТСЯ У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ

На фоне Пушкина снимается семейство.

Фотограф щелкает, и птичка вылетает.

Фотограф щелкает,

но вот что интересно:

на фоне Пушкина!

И птичка вылетает.

Все счеты кончены, и кончены все споры.

Тверская улица течет,

куда не знает.

Какие женшины на нас кидают взоры

и улыбаются…

И птичка вылетает.

На фоне Пушкина снимается семейство.

Как обаятельны

(для тех, кто понимает)

все наши глупости и мелкие злодейства

на фоне Пушкина!

И птичка вылетает.

Мы будем счастливы

(благодаренье снимку!).

Пусть жизнь короткая проносится и тает.

На веки вечные мы все теперь в обнимку

на фоне Пушкина!

И птичка вылетает.

1970

* * *

Зачем торопится в Сибирь поэт Горбовский?

Чтоб делать там

с души своей наброски.

Под ребрами, в таинственной глуши,

отчаиваясь и надеяясь сладко,

как разноцветные карандаши,

она истаивает без остатка.

Покуда мир совсем не перешит,

ее бродячий скарб увязан снова.

Все плачет в ней,

ликует, верещит,

безумствует

и просит слова.

Что она, боже, делает с собой!

То красным коршуном она забьется,

то нежностью зальется голубой,

то черною слезою вдруг прольется…

Пока асфальт холодный топчем мы,

все то же повторяя, как по нотам,

он дожидается конца зимы

и улетает со своим блокнотом

туда, где дни, как вольные стрелки,

чем безвозвратней —

тем сильнее…

Там лучше ловятся

слова

в силки,

а сердцу там вольнее и больнее…

Дуй, паровоз, в трубу, свисти в свисток,

пугай прохожих старомодным ликом.

Спеши, лошадка,

торопись, ездок…

Эй, женщины, не поминайте лихом!

1970

СЧИТАЛОЧКА ДЛЯ БЕЛЛЫ

Я сидел в апрельском сквере.

Предо мной был божий храм.

Но не думал я о вере,

я глядел на разных дам.

И одна, едва пахнуло

с несомненностью весной,

вдруг на веточку вспорхнула

и уселась предо мной.

В модном платьице коротком,

в старомодном пальтеце,

и ладонь – под подбородком,

и загадка на лице.

В той поре, пока безвестной,

обозначенной едва:

то ли поздняя невеста,

то ли юная вдова.

Век мой короток – не жалко,

он длинней и ни к чему…

Но она петербуржанка

и бессмертна посему.

Шли столетья по России,

бил надежды барабан.

Не мечи людей косили —

слава, злато и обман.

Что ни век – все те же нравы,

ухищренья и дела…

А Она вдали от славы

на Васильевском жила.

Знала счет шипам и розам

и безгрешной не слыла.

Всяким там метаморфозам

не подвержена была…

Но когда над Летним садом

возносилася луна,

Михаилу с Александром,

верно, грезилась она.

И в дороге, и в опале,

и крылаты, и без крыл,

знать, о Ней лишь помышляли

Александр и Михаил.

И загадочным и милым

лик Ее сиял живой

Александру с Михаилом

перед пулей роковой.

Эй вы, дней былых поэты,

старики и женихи,

признавайтесь, кем согреты

ваши перья и стихи?

Как на лавочках сиделось,

чтобы душу усладить,

как на барышень гляделось,

не стесняйтесь говорить.

Как туда вам все летелось

во всю мочь и во всю прыть…

Как оттуда не хотелось

в департамент уходить!

1972

БАТАЛЬНОЕ ПОЛОТНО

Сумерки. Природа. Флейты голос нервный.

Позднее катанье.

На передней лошади едет император

в голубом кафтане.

Серая кобыла с карими глазами,

с челкой вороною.

Красная попона. Крылья за спиною,

как перед войною.