Стихотворения - [29]

да власти нет, да время не пришло.

Ногой куриной сгорблюсь и прилягу:

пусть бродит, спотыкаясь, ночи зло.

Оно и хило, и подслеповато:

вращающееся веретено.

Нос высверлился, как орех, и вата

закисла в мокнущей дыре давно.

Сморкнуться некуда!

И со слюной,

вобрав в себя, проглатывает тину.

А язвы в нёбе щиплет жгучий гной

и судорога четвертует спину.

Вернуться на село?!

О, никогда!

Слоняться под амбарами вдоль улиц,

сгорать и задыхаться от стыда:

родные, как от вора, отшатнулись!

Невеста Соня…

Господи!

И слезы

из безресничных брызнули очей,

и, обхватив руками ствол березы,

от всхлипываний задрожал кащей.

Трясясь, исходит плачем ночи зло,

ублюдок ада, возле пней — у ската

хребта лесного.

Вяло поползло

зеленоватое по губке ваты…

1913

ТИФ

Прикинулся блохою крысиной,

подпрыгнул, как резиновый мяч,

и пал на собаку, чтобы псиной

втереться в казармы, где шумят.

Играют в «дурачки» и в «железку»,

хохочут, — а скользкая блоха

стальная по закалу и блеску,

накачивает сок в потроха.

И ночью, когда кругом погаснет

и жилистый настоится пот,—

клыками первобытными ляснет

и лапами мужика сгребет.

Насядет и, схвативши за глотку,

как яблоки, вылупит белки

и — бросит в баснословную лодку,

в качающиеся гамаки.

Несите, качайте по Тибету,

по Африке, по мерзлой луне,

где карт и революции нету,

где думать не надо о жене!

Не скиф, а щеголь великосветский:

в небрежный галстук вколот рубин…

И разве этот голый в мертвецкой —

изысканнейший тот господин?..

Скуластый, скрюченный, белобрысый,

и верхняя припухла губа…

Мошонку растормошили крысы,

и — сукровицу можно хлебать!..

Узнает жена лишь по рубашке,

а дочка не узнает уже…

Так вот какой навоз для запашки,

сыпняк, ты месишь и без дрожжей!

Простер над жизнью людскую кару,

прикинулся знойною блохой

и — скачешь, скачешь по тротуару

за долей, старушкою глухой…

1919

САМОУБИЙЦА

В какую бурю ощущений

Теперь он сердцем погружен!

А. Пушкин

Ну, застрелюсь. Как будто очень просто:

нажмешь скобу — толкнет, не прогремит.

Лишь пуля (в виде желвака-нароста)

завязнет в позвоночнике… Замыт

уже червовый разворот хламид.

А дальше что?

Поволокут меня

в плетущемся над головами гробе

и, молотком отрывисто звеня,

придавят крышку, чтоб в сырой утробе

великого я дожидался дня.

И не заметят, что, быть может, гвозди

концами в сонную вопьются плоть:

ведь скоро, все равно, под череп грозди

червей забьются — и начнуть полоть

то, чем я мыслил, что мне дал господь.

Но в светопреставленье, в Страшный суд —

язычник — я не верю: есть же радий.

Почию и услышу разве зуд

в лиловой прогнивающей громаде,

чьи соки жесткие жуки сосут?

А если вдруг распорет чрево врач,

вскрывая кучу (цвета кофе) слизи,

как вымокший заматерелый грач

я (я — не я!), мечтая о сюрпризе,

разбухший вывалю кишок калач.

И, чуя приступ тошноты: от вони,

свивающей дыхание в спираль,—

мой эскулап едва-едва затронет

пинцетом, выскобленным, как хрусталь,

зубов необлупившихся эмаль.

И вновь — теперь уже как падаль — вновь

распотрошенного и с липкой течкой

бруснично-бурой сукровицы, бровь

задравшего разорванной уздечкой,—

швырнут меня… И будет мрак лилов.

И будет червь, протиснуться стремясь

меж мускулов, головкою стеклянной

опять вбирать в слепой отросток мазь,

чтоб, выйдя, и она по-над поляной

поганкой зябнущею поднялась.

И даже глаз мой, сытый поволокой

(хрусталиком, слезами просверлив

чадящий гроб), сквозь поры в недалекий

переструится сад, чтоб в чаще слив,

нулем повиснув, карий дать налив…

Так, расточась, останусь я во всем.

Но, собирая память, кокон бабий

и воздух понесет, и чернозем,—

и (вырыгнутый) прокричу о жабе,

пришлепывающей (комок — весом)

в ногах рассыпавшегося меня…

1914 (1921)

ЗНОЙ

Упал, раскинулся и на небо гляжу.

В сиропе — в синеве густой — завязнуть хочет

расслабленный, дрожащий судорожно кобчик.

А зной, как ливень: в жито, в жито — чрез межу.

Голубенькая глупенькая стрекоза

прилипла к льющемуся колосу — и жмутся

морщинистые складки живота; смеются

две пуговицы перламутровых: глаза.

Лупатая!

Висишь над самой головой

и слушаешь, как надрывается кузнечик.

Смешно, что нынче я — никчемный человечек,

сраженный зыбкой негой, млею, чуть живой?

Ну, да.

Зато, когда б сквозь жаркий и зеленый

и васильковый бор сюда вдруг забрела

она — и ты, как пасечник во дни урона,

во дни ройбы промолвила бы:

— Вот и рай…

1915 (1922)

«Одно влеченье: слышать гам…»

Одно влеченье: слышать гам,

чуть прерывающий застой,

бродя всю жизнь по хуторам

Григорием Сковородой.

Не хаты и не антресоль

прельстят, а груша у межи,

где крупной зернью лижет соль

на ломоть выпеченной ржи.

Сверчат кузнечики.

И высь —

сверкающая кисея.

Земля-праматерь!

Мы слились:

твое — мое, я — ты, ты — я.

Мешает ветер пятачки,

тень к древу пятится сама;

перекрестились ремешки,

и на плечах опять сума.

Опять долбит клюка тропу

и сердце, что поет, журча,—

проклюнувшее скорлупу,

баюкаемое курча.

ВДОВЕЦ

Размякла плоть, и — синевата проседь

на реденьких, прилизанных висках.

Рудая осень в прошлое уносит

и настоящего сдувает прах.

В бродячей памяти живут качели —

в скрипучих липах — гонкая доска.

Колени заостри, и — полетели,

нацеливаясь в облака.

И разве эта цель была напрасной?

Все туже шла эфирная стезя,

и все нахальнее метался красный

газ пред лицом, осмысленно грозя.

Но слишком дерзостен был и восторжен