Стихотворения - [28]

Но тишины небесной краше

Ему — земная маета.

1913

ПЛОТЬ

Сергею Ингулову посвящаю

Что подвиги? Подвижничество — мир.

В. Г.

«Бездействие не беспокоит…»

Бездействие не беспокоит:

не я ли (супостаты, прочь!) —

стремящийся сперматозоид

в мной возлелеянную ночь?

От бытия, податель щедрый,

не чаю большего, чем кто

от лопающейся катедры

перетасовки ждет лото.

И, наконец, обидно, право,

что можно лишь существовать,

закутываясь в плащ дырявый

и забывая про кровать.

«Очеловеченной душой — медвежий…»

Очеловеченной душой — медвежий,

а телом — гад, во плоти всем толку:

— О, без сомнения, одни невежи

болтают про скучище и тоску!

Коль солнце есть, — есть ветер, зной и слякоть

и радуги зеленой полоса.

Так отчего же нам чураться злака,

не жить, как вепрь, как ястреб, как оса?

Дыши поглубже. Поприлежней щупай.

Попристальней гляди.

Живи,

чтоб купол позолоченной залупой

увил колонны и твоей любви.

ПАСХАЛЬНАЯ ЖЕРТВА

В сарае, рыхлой шкурой мха покрытом,

сверля глазком калмыцким мутный хлев,

над слизким, втоптанным в навоз корытом

кабан заносит шмякающий зев.

Как тонкий чуб, что годы обтянули

и закрутили наглухо в шпагат,

стрючок хвоста юлит на карауле,

оберегая тучный круглый зад.

В коровьем вывалявшись, как в коросте,

коптятся заживо окорока.

«Еще две пары индюков забросьте»,—

на днях писала барская рука.

И, по складам прочтя, рудой рабочий,

крапленный оспой парень-дармоед,

старательней и далеко до ночи

таскает пойло — жидкий винегрет.

Сопя и хрюкая, коротким рылом

кабан копается, а индюки

в соседстве с ним, в плену своем бескрылом,

овес в желудочные прут мешки.

Того не ведая, что скоро казни

наступит срок и — загудит огонь

и, облизнувшись, жалами задразнит

снегов великопостных, хлябких сонь;

того не ведая, они о плоти

пекутся, чтобы, жиром уснастив

тела, в слезящей студень позолоте

сиять меж тортов, вин, цукатных слив…

К чему им знать, что шеи с ожерельем,

подвешенным, как сизые бобы,

вот тут же, тут, пред западнею-кельей,

обрубят вдруг по самые зобы,

и схваченная судорогой туша,

расплескивая кляксы сургуча,

запрыгает, как под платком кликуша,

в неистовстве хрипя и клокоча?

И кабану, уж вялому от сала,

забронированному тяжко им,

ужель весна, хоть смутно, подсказала,

что ждет его прохладный нож и дым?..

Молчите, твари! И меня прикончит,

по рукоять вогнав клинок, тоска,

и будет выть и рыскать сукой гончей

душа моя ребенка-старичка.

Но, перед Вечностью свершая танец,

стопой едва касаясь колеса,

Фортуна скажет: «Вот — пасхальный агнец,

и кровь его — убойная роса».

В раздутых жилах пой о мудрых жертвах

и сердце рыхлое, как мох, изрой,

чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мертвых,

утробою отравленная кровь!

1913(1922)

ЧЕТА

Блаженство сельское!

Попить чайку

с лимоном, приобретенным в лавчонке,

где продавец, как аист, начеку,—

сухой, предупредительный и звонкий;

прихлебывая с блюдечка, на дне

которого двоятся Китеж, лавра,

о мельнице подумать, о коне

хромающем: его бы в кузню завтра…

И, мысли-жернова вращая, вдруг

спросить у распотевшейся супруги:

— А не отдать ли, Машенька, на круг

с четвертой тимофеевку в яруге?..—

И баба в пестром плисовом чепце,

похлопав веками (совсем по-совьи),

морщинки глубже пустит на лице,

питающемся вылинявшей кровью,

обдернет скатерть и промолвит: — Ну…—

И это «ну» дохнет годами теми,

когда земля баюкала весну,

как Ева и Адама сны в Эдеме.

О время, время!

Скользкое, как уж,

свернулось ты в душе, и — где же ропот?

— В дежу побольше насолить бы груш,

надрать бы пуху с гусаков…—

И копит

твое бессменное веретено

и нитки стройные, и клочья пакли.

Но вот запнулось, гулкое, оно:

ослабли руки, и глаза иссякли.

И что с того, что хлопотливый поп

похряскивает над тобой кадилом,

что в венчике бумажном стынет лоб,

когда ты жил таким ленивцем милым,

когда и ты наесть успела зоб…

1913(1922)

БАНЯ

На мокрых плотных полках — скомканные груды

из праотцов, размякших, как гужи:

лоснящиеся, бритые верблюды,

брудастые медведи и моржи.

Из пены мыла, взбитого в ушате

до синей белизны, до горяча,—

выглядывают кстати и некстати

то пятка, то полуовал плеча.

Там рыжего диакона свирепо

вдоль надвое разваленной спины —

березой хлещет огненный Мазепа,

суровый банщик, засучив штаны.

А здесь — худой, с ужимками мартышки,

раскачиваясь, боли покорив,

мочалой трет попревшие подмышки,

где лопнул, как бутон, вчера нарыв.

А сей верзилистый — не Геркулес ли?

Вот только б при корнях упругих ног,

меж яблочных пахов, привесить если

ему фигурный фиговый листок.

И кровь, и мышцы, и мускулатура,—

живые телеса, параличом

еще не потрясенные, Амура

к двенадцати впускающие в дом,—

какому божеству, смывая грязи,

жиров и пота радужный налет,

в глухом самодовлеющем экстазе

из вас хвалу-осанну всякий шлет?

Не матери-земле ль, чтоб из навоза

создать земной, а не небесный рай?

Гуляй в пару, рысистая береза,

по коже спин, по задницам гуляй!

И, доморощенное пекло бани,

выбрасывай свой ярмарочный флаг:

я в облако войду без колебаний

(украинский апостол) в постолах.

Из облака явлюсь,

                            как Саваоф

                                                    в тюрбане.

1912(1922)

ПОРЧЕНЫЙ

Сивея, разлагается заря,

как сыворотка мутного тумана.

А здесь — дупло, вздыбленная ноздря

чихнуть собравшегося великана.

А и чихнул бы этот пень-коряга,