Чернела одинокая фигура.
У самых вод мужчина с фонарем
Стоял, неверным освещен огнем.
Не сыщик ли? Но что ж глядит он в воду?
Иль перевозчик? Н. о спроси природу:
Возможно ль через лед переплывать?
Рыбак? Но с ним лишь книги да тетрадь.
Приблизились. Но он не обернулся,
Он вытянул веревку из воды,
Пересчитал на ней узлы, нагнулся
И записал каких-то цифр ряды
В свою тетрадь, как будто вычисляя,
Как велика здесь глубина речная.
Свет фонаря, от книги отражен,
Упал на льды мерцанием блестящим,
И в том луче казался желтым он,
Как облако над солнцем заходящим.
Лицом красив и благородно строг,
Листал он том старинный в увлеченье.
Не слышать подошедших он не мог,
Но продолжал, не отрываясь, чтенье,
Лишь руку молча поднял в знак того,
Что просит их не отвлекать его.
И это было так необычайно,
Что путники, хоть на устах у всех
Уж был вопрос, прервали шепот, смех,
И смолкли все, как бы смутившись тайно.
Но вдруг один воскликнул: «Это он!»
Кто – он? Поляк, художник. Но без дела
Лежит его палитра. Он всецело
В науку чародейства погружен,
И Каббалу он знает. Ходят слухи,
Что запросто беседуют с ним духи.
Тут чародей захлопнул книгу, встал,
Сложил листки и, глядя вдаль, сказал:
«С восходом солнца день чудес настанет,
Вслед за второю третья кара грянет.
Господь низверг Ассура древний трон,
Господь низверг развратный Вавилон,
Но третьей пусть мои не узрят очи».
И, глаз не подняв, не взглянув кругом,
Он осветил ступени фонарем,
Взошел по ним и скрылся в мраке ночи.
Никто не понял смысла тех речей,
Кто засмеялся, кто нахмурил брови.
Один вскричал: «Шутник ваш чародей!»
Река шумела, ветер стал суровей,
И, постояв немного над Невой,
Продрогли все и побрели домой.
Но был один. Он в странном нетерпенье
По лестнице взошел почти бегом,
Хотел догнать поляка. В отдаленье
Мерцал фонарь болотным огоньком.
Хотя в лицо не видел чародея,
Что говорили – не дослушал он,
Но, предсказаньем темным потрясен,
Смирить свое волненье не умея,
Хотел понять загадку пилигрим
И мчался в ночь по скользким мостовым.
Он вспомнил голос тот. Во тьме глубокой
Дразнящий луч порой то словно гас,
То, загоревшись точкой одинокой,
Мерцал опять. Так длилось добрый час.
И вдруг он стал на площади широкой.
И пилигрим идет быстрей, быстрей,
Нагнал, – на груде сваленных камней
Стоит художник без плаща, без шляпы.
Рука подъята ввысь. Луч фонаря
Направлен прямо на дворец царя.
Дворец заснул. Спят царские сатрапы.
Но он глядит на угол, где окно,
Одно окно еще освещено,
Глядит, пытливых глаз не отрывая,
И словно богу молится. И вдруг
Заговорил он сам с собою вслух:
«Царь! Ты не спишь! Повсюду ночь глухая,
Уже давно твои вельможи спят,
Лишь ты в окно вперил бессонный взгляд.
В великом милосердье всемогущий
Ниспосылает ангела к тебе,
Чтоб ты помыслил о своей судьбе,
Затрепетал пред карою грядущей.
Ты сон зовешь. Не раз во. сне с тобой
Беседовал хранитель ангел твой.
И был ты чужд и злобе и гордыне,
Но низко пал, тиранство возлюбя,
Твой ангел отступился от тебя,
И стал добычей дьявола ты ныне.
Ты, как виденье, как ненужный бред,
Забыть стремишься ангела совет.
Сегодня льстец тебя как бога славит,
Но завтра сатана тебя раздавит…
Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий люд
Допрежь высоких кару понесут.
Так молния страшней на горных скатах
Или на башнях в шумный час грозы,
А меж людей, казня невиноватых,
Она скорей в людские бьет низы…
В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящей
Погрязли вы и спите крепким сном,
Забыв, что завтра грянет божий гром,
Как тот стрелок, что бродит в сонной чаще
И зверя бьет без выбора, пока
Не узрит вепря в гущах дубняка.
Я слышу: словно чудища морские,
Выходят вихри из полярных льдов.
Борей уж волны воздымать готов
И поднял крылья – тучи грозовые,
И хлябь морская путы порвала,
И ледяные гложет удила,
И влажную подъемлет к небу выю.
Одна лишь цепь еще теснит стихию,
Но молотов уже я слышу стук…»
Тут он заметил слушателя вдруг,
Задул свечу и поглощен был мраком,
Исчез, как то видение, что нас
Ошеломляет в некий странный час,
Очам блеснув неведомого знаком.