Стихотворения - [38]

«Будь он проклят, этот сом,

Этот пан и эконом!

Мазур говорит сердито.

Хорошо, что сука дома,

Хоть чудовищно обрита…»

«Да, ты прав. Я тоже рада,

Говорит жена со вздохом,

Но, увы, признаться надо,

Что ее остригли плохо…»

«Ты о ножницах опять!»

«Ты о бритве вспоминать!

Повнимательней смотри ты

Видишь, стрижена!»

«Нет, брита!»

«Отчего же так неровно?

Это стрижка, безусловно!»

Так заспорили супруги…

Шум идет по всей округе,

Все смеются и галдят,

«Брито! Стрижено!» – кричат.

«Подойди, скажи, сосед,

Сука стрижена иль нет?»

«Подъезжай, еврей, скажи ты,

Разве сука не побрита?..»

Ксендз потом опрошен был,

Даже пан смотреть ходил.

Сей консилиум решил

Твердо и единогласно,

Что слепому даже ясно

Брита бедная собака…

«Поняла ли ты, однако?»

Муж спросил жену в дороге.

Нет ответа. На пороге

Сучку увидали вдруг.

«Здравствуй, мой побритый друг!»

А жена: «Как рада я,

Стриженая ты моя!»

Тут не выдержал наш Мазур.

Онемев от злости сразу,

Молча он жену берет

И к пруду ее несет.

Как с соленьями кадушку,

Окунул свою подружку.

Захлебнулась баба сразу,

Но во гневе страшен Мазур,

Он кричит: «Ну, что, жена,

Брита или стрижена?»

Задыхается бедняжка,

Но, как ни было ей тяжко,

Пальцы высунув наружу,

Словно ножницами, стала

Ими стричь под носом мужа.

Мазур в ужасе тогда

Прочь метнулся от пруда…

Добрела жена до хаты,

Бедный муж ушел в солдаты.

[1840]

ГРАЖИНА

Литовская повесть

Дул ветер – и холодный и сырой.

В долине – мгла. А месяц плыл высоко,

Средь круговерти черных туч порой

Ущербное показывая око.

Вечерний мир – как сводчатый чертог:

Вращающийся свод его поблек,

И лишь окно чуть брезжит одиноко.

Весь Новогрудский замок на крутом

Плече горы луною позолочен.

Поросший дерном вал высок и прочен.

Песок синеет. Тень косым столбом

Уходит в ров, где вздохи влаги сонной

Колеблют бархат плесени зеленой.

Спит Новогрудок. В замке тушат свет.

Лишь стражам, окликающим друг друга,

Ни сна на башнях, ни покоя нет.

Но кто внизу проносится вдоль луга?

Кто при луне закончить путь спешит?

За тенью тень ветвистая бежит,

И топот слышен, – верно, это кони,

И что-то блещет, – верно, это брони.

Слышнее ржанье, громче звон подков…

Три рыцаря торопят скакунов.

Приблизились – и вспыхнул отблеск лунный.

Один из них дохнул в рожок латунный,

И троекратно прозвучал рожок.

И рог ему ответил с башни темной,

Зажегся факел, зазвенел замок,

И с лязгом опустился мост подъемный.

На звон подков дозорные спешат,

Чтоб разглядеть мужей и их наряд.

Был первый рыцарь в полном снаряженье,

Что надевает немец для сраженья.

Нагрудный крест на золотом шнуре,

Крест на плаще – на белой ткани четкий,

Рог за спиной, копье в гнезде, и четки

За поясом, и сабля на бедре.

Литовцам эти признаки не внове,

И рыцаря нетрудно им признать.

«Из крестоносной псарни прибыл тать,

Пес, разжиревший от литовской крови!

Когда бы стража не стояла здесь,

В глубоком рву свою он смыл бы спесь

И голову ему я вбил бы в плечи!»

Так шепчутся, – и рыцарь изумлен

И возмущен… Хотя и немец он,

А все ж людские разумеет речи!1

«Князь во дворце?» – «Он здесь, но в этот час

Литавор-князь принять не может вас,

Посольство ваше слишком запоздало;

Быть может, поутру…» – «Не поутру,

А сей же час! Нам ждать нельзя нимало.

Я на себя ответственность беру.

Ступайте, о посольстве доложите

И перстень этот князю покажите,

Князь по гербу поймет, кто я такой

И почему смутил его покой».

Все тихо. Замок спит. Но что за диво?

Куда как ночь осенняя длинна,

А в башне князя лампа зажжена

И звездочкой мерцает сиротливой.

Князь длительной поездкой утомлен,

Отягощенным векам нужен сон.

Но спит ли князь? Идут узнать. Он даже

И не ложился. Из дворцовой стражи

Никто ступить на княжеский порог

В столь поздний час осмелиться не мог.

Посол напрасно и грозит и просит,

И просьбы и угрозы – звук пустой.,

«Где Рымвид?» – «Спит». Идут в его покой.

Он волю князя подданным приносит,

Его считает князь вторым собой

И на совете, и на поле брани;

Он, может князя видеть в час любой

В опочивальне и в походном стане.

Темно в опочивальне. На столе

Светильник еле теплится во мгле.

Литавор ходит взад-вперед угрюмо

И застывает, омраченный думой.

О немцах Рымвид речь свою ведет.

Краснеет князь, бледнеет и вздыхает,

Хоть внемлет – ничего не отвечает,

А на челе его – печать забот.

Князь поправляет лампу: в ней до масла

Фитиль не доставал; но почему

Он сделал так, что лампа вдруг погасла,

Нарочно иль невольно – не пойму…

Спокойствия, тревожась чрезвычайно,

Лицу придать не мог он своему,

Хоть и желал, чтоб сокровенной тайной

Слуга его не завладел случайно…

Молчит Литавор и вперед-назад

Под окнами решетчатыми ходит;

Луна свой луч на смуглый лик наводит.

Черты суровы. Рот угрюмый сжат,

Нахмурен лоб, и ярко блещут очи,

Как молнии среди глубокой ночи,

И взор суров.

Уходит в угол князь,

Дверь запереть велит, оборотясь.

Волнение он сдерживает снова

И говорит, спокойным притворись,

Глумливым смехом приправляя слово:

«Ты в Вильне был и знаешь, Рымвид мой,

Что милостивый Витовт не в обиде

На своего слугу и князем в Лиде

Меня готов поставить. За женой

Я земли взял. И мне мои владенья

Дарует Витовт в знак благоволенья!»

«Все правда, князь!»

«Так выступим же в путь.

Как подобает князю, за дарами.

Вели мои знамена развернуть!

Вели мой замок озарить огнями!