Стихотворения - [7]

И если против войн борюсь —

Не потому, что войн боюсь.

А если даже и боюсь, —

Не за себя боюсь — за тех,

Кто нам теперь дороже всех,

Кого пока что век наш нежил

И кто пока еще и не жил,

Кто ни слезы не уронил,

Кто никого не хоронил.

1956

Жены погибших

Я их на улице встречаю

В год раза два, а то и раз —

Среди забот своих, случайно,

Куда-нибудь по делу мчась.

Мгновенно схватишь перемены

И увядания черты,

А я их помню довоенных,

Роскошных, майских, как цветы,

С друзьями под руку своими

У институтского жилья.

Навек остались молодыми,

Двадцатилетними мужья.

А им — тоска о них навечно.

И даже дети не у всех.

Другая молодость беспечно

Проносит мимо шум и смех…

Пойдешь замедленной походкой

И горько думаешь про то,

Что им — мужей, тебе — погодков

Не возвратит уже никто.

1957

«Порой приходит по утрам…»

Порой приходит по утрам

Такая вдруг неуязвимость,

Такая вдруг непобедимость

Порой приходит утром нам.

Ведь утро — это юность дня,

И — словно в юности — сегодня

Я с новой силой к жизни поднят,

И юность в сердце у меня.

А вечер — старость, и, устав,

Ты уязвимее под вечер,

Уже «кладешь язык на плечи»,

Верст двести за день пробежав.

Не вечер утра мудреней,

А утро, думается все же, —

Оно сильнее и моложе,

Еще на солнце нет теней;

Мне по утрам не тридцать семь,

Мне по утрам намного меньше,

Еще ни жизни и ни женщин,

Еще я юноша совсем;

Все раны сердца заросли,

И снова руки окрылились,

И снова зеленью покрылись

Холмы могильные земли.

Порой приходит по утрам

Такая вдруг неуязвимость,

Такая вдруг непобедимость.

Пишу я утром песни вам!

1956

«Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти…»

Н. С. Тихонову

Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти,

В огонь, и в воду, и в цветы,

В твои, двадцатый век, ненастья,

В твои заботы и труды,

В клубок твоих противоречий,

В слепящий солнечный клубок,

В твои парады, встречи, речи,

В твой страшный атомный рывок,

В ночную пляску тьмы и света,

И все ж подвластен нам твой бег:

Земля — корабль, а не комета.

Я твой матрос, двадцатый век.

1956

В госпитале

На миг в недавнее заглянем.

…Челябинск.

     Госпиталь.

       Концерт.

Как будто слушает с вниманьем

В халатах зал и с пониманьем.

Аплодисментов нет в конце…

Ты этим смутно был встревожен,

Но раненый поднялся вдруг:

— Простите —

     хлопать мы не можем:

У нас

     нет

       рук.—

Мгновенье это походило

На замешательство в строю;

Искусство слов не находило

И молча, медленно склонило

Пред жизнью голову свою.

1957

«Иль оттого, что жизнь меня щадила…»

Иль оттого, что жизнь меня щадила

и никогда за горло не брала,

иль оттого, что молодость и сила

несли сквозь время, будто два крыла,

я многих бед не ощутил всем сердцем,

мне кажется нередко —

     до сих пор

как надо, не почувствовал Освенцим,

Дахау не рассматривал в упор.

А чем же от тебя я отличаюсь,

кто у Дахау встал на пьедестал?

Ведь это только чистая случайность,

что пеплом я в Освенцимах не стал.

Нельзя, нельзя за скоростью, за бытом,

за злобой дня, подвижною, что ртуть,

считать тот ужас снятым и забытым,

людская память! Вечным стражем будь!

Не спи, людская память, дни и ночи,

напоминай, приказывай, гуди —

пусть ветер из Дахау веет в очи,

в беспечном сердце бдительность буди!

1960

«Опять за неполные сутки…»

В. Дементьеву

Опять за неполные сутки

Из Владивостока — в Москву.

Мешаются сутки в рассудке.

Со скоростью звука живу.

Детали в пути пропадают —

Земля, как макет, собралась.

Машина к земле припадает —

И снова земля разрослась.

Опять появились тропинки,

Мосты, и кусты, и листы.

Опять закачались травинки.

Опять я увидел цветы,

Плакаты на зданье вокзала,

Купальщиц загар на пруду —

Все то, что на скорости малой

Заметишь, на тихом ходу.

Такая на свете погода,

И надо за краткие годы

Так много объять и понять —

Мне скорость бы пешего хода

Со скоростью звука спаять.

1957

«В таежном утреннем тумане…»

В таежном утреннем тумане,

В дорожном громе быстроты,

В стекле окна, как на экране,

Мелькнуло чудо красоты

Без всякого предупреждения,

Успело только ослепить,

И не сумел я то мгновенье

Ни удержать, ни закрепить.

Мелькнули очи голубые

И растворились вновь вдали

В великой красоте России,

В цветенье неба и земли.

Оставив боль мне, и смятенье,

И образ красоты в душе,

Исчезло чудное мгновенье,

И не вернуть его уже.

Я видел свет. Нигде на свете

Не повторился облик тот,

И лишь в душе десятилетье

Мгновенье краткое живет.

1957

Голос

Мой голос записан на пленку

И сложен в сверкающий круг.

Его отложили в сторонку

И нас усадили вокруг.

Его от меня отделили,

Как будто кору от стволов,

На стержень стальной накрутили

И стали раскручивать вновь.

Свой голос на магнитофоне,

Свидетелей многих в кругу,

Я слушаю, как посторонний,

И — странно — узнать не могу.

А мне он казался приятней,

А мне он казался другим —

Красивее, лучше, понятней,

Не столь уж глухим и плохим.

Но, видимо, было неверно

Мое представленье о нем,

Я тут ошибался, наверно,

Как часто во многом другом.

А люди сказали: — Похоже! —

Твой голос узнает любой…

Не веришь? Бывает, ну что же,

Такое не только с тобой —

Не думай, что плохо со слухом:

Свой голос — не то что чужой, —

Ведь слышим мы «внутренним ухом»

Не так, как услышит другой…

Что голос свой собственный верно

Нам слышать вовек не дано,

Что знаем его лишь примерно —

Обидно.

     Но это одно.

Но что, если голос свой строчечный,